Путевые заметки Шиповника

В эту минуту дочитал о Непобедимой Моди.

Заметка четвёртая. В “Заморском обозрении”, под рубрикой “Их нравы”. В ночь на пятнадцатое осени продрогшего угря, в портовом грог-баре “Карамба”, что при Террамортинской гавани, состоялась большая потасовка. С местными морскими крысами повздорила группа горностаев из экипажа контрабандистской шхуны “Пряная селёдка”. Мероприятие торжественно открыл боцман упомянутого судна, раскокав недопитую бутыль о голову одного из присутствовавших, а также посетовав на недостаточное качество предлагаемых в заведении горячительных напитков. Группа оппонентов, к числу коих принадлежал пострадавший, выразила категорическое несогласие с предложенной постановкой вопроса. На почве обострившейся личной неприязни, между представителями сторон вспыхнул острый мировоззренческий диспут с военно-политическим подтекстом и финансово-экономическими притязаниями. В результате прений, стороны понесли санитарно-боевые потери в составе пятерых оглоушенных, восьмерых затоптанных, десятерых покарябанных и двадцатерых сильно перебравших. Трактиру причинён значительный материальный ущерб: всюду наплёвано, напачкано, разломаны стулья, опрокинуты столы, свалена барная стойка. Здание накренилось в сторону берега. Вдребезги разбита главная достопримечательность - вазочка вулканического стекла с сушёными крабьими клешнями. Вот как прокомментировала инцидент хозяйка таверны, не юных сезонов крыса, Бочка Сто-Шестнадцатая Свирепая, разгребая обломки с ошмётьями, придерживаясь за поясницу: “Ходют тут всякие и ходют, грязюку разводют, а я потом убирай… Ну никакой же культуры поведения! По десять крабов им за шиворот, по одной медузе в глотку!.. Грубияны! Обормоты! Прохвосты! Тьфу!..”

Наверное, это подход сценаристов мультфильма к развитию образа и ситуации. И, пожалуй, удачный. В итоге Василика определяет, "как это - быть храброй" - "Это страшно!.." Весьма содержательный момент, на мой взгляд.

Извинения просим, чуть подзатянул я с ответом. Тут самый обыкновенный литературный случай – о какой-либо «вине» говорить вообще не приходится. Вот, признаюсь, уж более года читаю роман Юрия Слепухина «У черты заката» - о жизни людей самых разных судеб в Аргентине времён президентства Перона. Чего ж так долго, спрашивается? Ужели вещь так себе? Отнюдь! Интересные, объёмные характеры, непраздные ситуации, непустые проблемы, качественный русский язык. Отчётливые описания, с яркой художественной деталью, отражают и подчёркивают душевное состояние героев, задают пространство для действий. Очень познавательно, и, как ныне говорят, «атмосферно». В основе развития сюжета не приметил каких-то шаблонных «конструкторских» решений - тем более жизненным представляется путь персонажей. За чем же с моей стороны, как читателя, дело стало? Может быть, эпоха и место действия мне не столь интересны, может, дело в том, что сюжетные линии идут всё больше параллельными курсами. Тем не менее, намерен дочитать, т.к. интересна именно что судьба героев – в какую точку «Б» они придут, и какими?.. Это к примеру. Ну, пожалуй, мне стоило как-то более отчётливо, что ли, обозначить эти обстоятельства. Беру на заметку. За всех высказываться не могу - тут уж разум всякому советник. Известна такая мысль, как бы к ней ни относиться: до тех пор, пока созидателями и воспринимателями художественной литературы будут люди – все миры, все одушевлённые образы, которые в этих мирах действуют и свершают пути от «А» до «Б», как-то меняются – всё это суть художественное средство передачи опыта в решении нетривиальных задач в человеческой, именно, жизни. Вот и у героев Джейкса я ищу и подмечаю примеры и антипримеры, варианты поступков в разных ситуациях, имеющих место не в книгах. Рэдволльцы постоянно защищают свой дом, это сага о защите Отечества, об отражении агрессии, об освободительной борьбе, а меня эти темы волнуют. И тут уже не столь важно для меня, что в бросании пакетиков с перцем и закапывании дверей от поджога («Меч Мартина») реализма не столь много. Характеры, проблемы и решения как-то важней. Разумеется, когда (если, когда… - ?) будет у нас, то будет сильно по-другому и сильно грустней, и, пожалуй, заметить бы в мой адрес, что-де литературу мне следовало бы подобрать более профильную на сей счёт – историческую - но сердцу тоже не особо прикажешь. Хотя, да, «Молодую гвардию» дочитать всяко стоит… Да, аспект мощный, и он обоюдоострый в плане сюжетного вклада. Что для меня в Рэдволле особенно утешительно и отрадно, так это взаимоотношение зверюшек разных видов – они там действительно как братья и сёстры. Это прямая идеальная проекция того, как подобает людям разных этносов и национальностей налаживать отношения. Это, как раз, положительная сторона отношения к видовому многообразию. И несколько даже карябает, когда начинается бухтение наподобие: «- Да ну тебя, веслохвост… - От кустохвостихи слышу…» А межэтнических конфликтов не выношу, самый ужасный их вид, на мой взгляд, во всех отношениях. Конечно и увы, разным племенам зачастую находится чего делить, но только бы не «цвет шерсти»… Дважды. На самом деле дважды. Ты просто не дочитал. А по сути – верно, метко, правильно замечено. Будь у Клуни требушет в распоряжении для штурма – обстановка стала бы печальней. Тут, конечно, можно домыслить нечто вроде такого. Дескать, сколотили вороги требушет. За стенами это просекли. Отправили диверсантов. Те постройку разломали и ушли. Агрессоры починили орудие, но к тому времени оно им потребовалось как раз для упомянутой акции (забрасывали, кстати, ещё живых). После чего он поломался, т.к. починили его на скорую руку. Но тут можно справедливо заметить, что автор выкручивается как может и изо всех сил тянет «зайца за уши». Это дело ясное - сколько читателей, столько и особенностей восприятия. Замечательно, что читатели есть, и авторы должны быть весьма им признательны, особенно когда прочтение сопровождается содержательным фактическим разбором и служит улучшению работы.

Прошу прощения, что подзатянул с ответом – то, сё. Вообще, повесть задумывалась именно как история национально-освободительной борьбы в СЦМ - наподобие противостояния с Котиром, но по географии более масштабно. Только нет у меня уверенности, что я буду эту вещь доделывать – на всё ресурсов категорически не хватает, приходится выбирать. Се ля ви такое.

Бурундуков, тушканчиков и тарбаганов расквартировать вполне можно было бы. Про сыр. Тут всё может оказаться проще гораздо. Клуни на какой животине в район действий прибыл? На лошадке. Мало того, что из кобыльего молока можно получить и кумыс, и сыр, так ещё напрашивается возможность того, что далеко (или не столь далеко), «на лугу пасутся ко». Конечно, в первоисточнике - от «Воина Рэдволла» по «Трисс Воительницу» - далее пока читаю - о наличии крупного рогатого скота в пределах досягаемости - нет упоминаний. Но, благодаря той самой лошадке, существование коров в мире рэдволльских историй также вполне допустимо. Кроме того, из местного опыта известно, что те же хорьки могут поддаивать коров, пока пастухи не видят. В рэдволльском мире у тех же хорьков, что не желают разбойничать, или у других говорящих, может быть молочный промысел. Поскольку коровы сильно крупнее регулярных персонажей, и с ними не особо договоришься, добыча молока может быть трудна и сопряжена с опасностью, и потому продукт стоить может довольно дорого. Можно допустить, что сыр – товар импортный для сюжетных регионов, получаемый в результате такого вот производственного цикла - от рискованного добывания до приготовления наподобие того, как это делается у нас. Такая версия.

Кроме того, по ассоциациям "Blackmore's Night - Рэдволл": The Messenger - тихий, без происшествий и встреч, эпизод из путешествия по лесным и степным краям;

Заметка третья. Афиша на площади городка, к югу от замка Флорет. “Дорогие земляки! Совет по народным гуляниям Рэдволльского уезда организует традиционный двухдневный фестиваль в честь названия нынешнего лета. В программе: - “Весёлые старты” для диббунов; - творческие конкурсы для молодёжи; - мастер-классы по фехтованию на деревянных мечах, стихосложению, выпечке фруктовых пирогов; - показательные выступления выдриного оборонительного гарнизона; - ярмарка домашней утвари; - и многое другое… Вечером первого дня на основной сцене (под южной стеной) выступят: - северо-землеройский ансамбль песни и пляски “Плотогоны”; - частушечный коллектив белочек-припевочек “Верхушки и стволы”; - известная power-metal-команда из Саламандастрона “Кровь и уксус”; - и многие другие… На второй день - подведение конкурсных итогов с последующим пиршеством. Вход на все мероприятия свободный. К столам просьба приходить со своею посудой - мисок-ложек на всех не напасёшься…”

А соль-то в итоге. Извини, коли «не оправдал надежд», и спасибо за указания на недостатки – что смогу, исправлю. И за внимание, и за искренность тоже спасибо. По отдельным моментам: Это, всё же, чуток скороспелое заключение. Но давать дополнительные пояснения по сути этой именно части мне бы не хотелось. Далее по тексту "все линии подключены", но чтобы их отследить, требуется некоторое внимание к образам и метафорам. В этой части (после смерти ГГ) текст наименее «развлекателен», более «созерцателен», что ли. Эта часть испытывает потребность в неторопливой ответной чуткости. Если душа никак не откликается – быть может, тогда читать далее и не стоит. Но без итоговых глав – главное из этого текста утрачивается. Что касается «что где когда?» Нынче мне доводится читать разные художественные вещи – от Джейкса до Чехова, и, как правило, вечером. В определённый момент в голове у меня начинает «вариться каша». В этом случае я перечитываю, что выпустил. Если не помогает, то это говорит, как правило, о том, что пора бы уже завершать световой день. Тогда я просто откладываю книгу, и назавтра «каши» на страницах как не бывало. У меня это работает. Да, временная линия дана нелинейно (пардонь за нечаянный каламбур), хотя линия в сюжете одна всего. Есть реминисценция (flashback) о тех событиях, которые уже были даны в «прямой перспективе» - это как раз о прибытии сослуживца Бэзила. «От нас он шёл впереди через одну повозку…» - т.е. он пришёл вместе со всеми, в обозе. О том же: «Там и наши кроты переглянулись, подвалили сами - дескать, как отправились мы, так они наперёд всем семейством в дороге и прибывали…» О том, что он мыш, сказано было один раз: «…кто таков да откуда взялся мыш сей, в расцвете сил да в ношеном поддоспешнике?..» Поскольку за литературными говорящими выдрами, мышами и горностаями стоят, по сути, людские характеры, я не стараюсь лишний раз акцентировать видовой аспект. Хотя, может, стоило в данном случае обозначить его отчётливей. Подумаю. Из первоисточника: «Сейчас он ехал в телеге с сеном - без возницы, в компании пятисот своих сородичей. Пестрое сборище помоечных, гостиничных, водяных и портовых крыс составляло могучую армию Клуни, трепещущую перед ним и покорную ему» Плюс к тому: «- Возьмите полсотни солдат и поищите в округе крыс, которые хорошо знают эту местность. Мне нужны крупные, сильные крысы. Берите также ласок, горностаев и хорьков. Тоже сгодятся» Ну пусть сто штыков набрали. В тех масштабах на десяток приступов, полагаю, более чем достаточно. Также можно сказать и о сценарии мультфильма: приезда цирка и торговца Фарло в первоисточнике мы не найдём. Война лета Поздней Розы наверняка могла содержать больше эпизодов, чем описано в книге. «Последний» (наиболее яростный из боевого опыта ГГ) приступ – да, это, если угодно, авторская вольность. Напрямую соответствующего события в первоисточнике нет. Вот, как-то оно так…

2) Да, полагать о значимости отдельного вклада уместно, не забывая притом о коллективном авторстве побед. 3) Порою глянешь на какой-нить рекламный щит, и думаешь – кто-то, прогнозируя, писал антиутопии, а вот одна из вариаций на тему уже здесь. Или почти. Штампуют «квалифицированных потребителей», но однажды неизбежно потребуются самоотверженные созидатели и хранители.

Техно-триллер - может, буду не точен в плане жанра и направления, но как нечто сродни припоминается «Дитя звёзд» Ф. Пола и Д. Уильямсона. Сказки же я здесь разумею, наверное, в несколько расширенном значении – тот же Рэдволл, в основе, авторская сказка, написанная в форме серии повестей. Про значение лидера и других - пожалуй, каждый важен на своём месте. «Стоит чему-то измениться в начале — и совершенно неизвестно, что будет потом…» (из к/ф «Тайна Снежной королевы»). Не повстречайся Маттиасу Бэзил Олень, спасательная вылазка юного воина, скорее всего, окончилась бы трагически. Один на ИЛ-2 совершает боевые вылеты, другой каждый день возит воду на позиции, Победу созидают оба. «Каждый воюет по-своему», как верно заметила Василика. Сверхреальность - для произведений искусства, это развитие чего-то нового, значимого и ценного для жизни как автора, так и воспринимающего. Потенциал к катарсису. Во всяком разе, в этом значении термин я использовал. Про чревоугодие - как любая страстишка, оно худо, но, не в его оправдание, конечно, есть вещи и посурьёзней… А радость… Ну, смотря от чего, смотря какая. Когда на сердце нет камня, это уже радость, и когда он есть – это точно не про биохимию, хотя на своём этаже она, конечно, работает. Что же о служении Богу – в обыденной жизни ему всегда есть место. Вот, к примеру, электричке отходить, а кто-то руку старику подал, в тамбур помог подняться – оно уже в эту сторону. С этой стороны всё не так сложно, как кажется. Как-то так.

Предлагаю на «ты», чего уж там. Если создание повести «Второе дыхание» (фрагмент опубликован темой ранее) увенчается успехом, то уж там детализация будет. Планируется от 10 до 14 а.л., но предполагаю, что выйдет больше. Опять-таки, сейчас не могу со всей уверенностью обещать, что эта повесть вообще увидит свет, ввиду моих ресурсных ограничений. Кстати, тоже раздумывал об употреблении термина «огонь» в лучном контексте, но решил использовать, поскольку на сегодня «вести огонь» почти всегда синонимично действую «стрелять» для любого типа стреляющего вооружения. Есть примеры употребления: strelaclub.ru/chitat-smotret/tekhnika-bezopasnosti С другой же стороны - да, резонно, потому что во времена, когда луки были в употреблении, команда «огонь» наверняка звучала иначе. Обязательно возьму на заметку и подумаю, как лучше выразить этот аспект.

Ну, что ж, такое видение само по себе предлагает отправную точку рассмотрения и развития некоего фантастического сюжета, и - как знать - быть может, предложит некие ответы на какие-то наши важные вопросы. Что касается меня, то исхожу, скажем так, из классических воззрений на теорию сказки. В том смысле, что сказочные метафоры создаются для наиболее яркого и наглядного выражения истин человеческой действительности. Придуманные образы всегда указывают на какую-то реальную реальность, тем они и ценны. Т.е. будь то колобок, который от деда с бабкой убёг, или северный олень Андерсена из его «Снежной королевы» - за всеми этими образами стоит некая людская реальность. Или, например, Мартин Воитель, который мог бы остаться с любимой в Светлой долине, но ради свободы и счастья других идёт на приступ Маршанка, одолевает угнетателей, получает глубокую сердечную рану и, вместо того, чтобы пасть духом, отдаёт себя без остатка в защиту и опору другим. Как и любой качественный персонаж, М.В. неидеален, но во всех случаях, его сердце ведёт любовь (причём, наверное, следовало бы здесь это слово написать с заглавной), а не ультимативный сверхпроект. Автор предлагает нам взглянуть на вероятные результаты того или иного жизненного пути, хотя весьма мудро остаётся в пределах осязаемого материального, лишь давая скупые намёки на кардинальное обстоятельство: смерть не тождественна тотальной катастрофе - похоже, это какие-то «врата». И что за ними откроется, напрямую и жёстко зависит от нравственного результата, сформированного в течение жизни личности. Тезис далеко не исчерпывающий, но явно относится к стержневым. На мой взгляд, этот аспект у Б. Джейкса удался не лучшим, но и не худшим образом. Во всяком случае, он ставит здесь большой знак вопроса, и две точки вслед за ним. Что с этой пунктуацией делать – решать читателю. Так или иначе, «сказка ложь, да в ней намёк» - это правило не отменимо в нашей (человеческой) культуре. И тут ещё стоит упомянуть о той её (культуры) архетипичности, что роднит русский Теремок и английский Рэдволл. В сердцевине это одно и то же. Да, возьму, спасибо. Это действительно очень важно для силового баланса. Кстати, не менее важен и фактор национального лидера, способного объединить сограждан в борьбе за суверенитет. Здесь, наверное, можно усмотреть некую тройственность факторов успеха национально-освободительного процесса: 1) Устойчивость метрополии, образуемая, в свою очередь, системным (эмерджентным) исходом многих факторов; 2) Наличие у порабощённой нации лидера, способного совершить акт освобождения; 3) Готовность народа к лишениям в ходе военно-политического противостояния с метрополией. Причём третье определяется, во многом, осведомлённостью народа о колониальном статусе как истинной причине своего ущербного положения, в то время как оккупант, ближе к критической фазе подъёма национально-освободительного движения, стремится замкнуть внимание обывателей на местных подконтрольных элитах как терминальном виновнике социальной катастрофы. Таким путём удобно спровоцировать «оранжевые» события и ввести прямое правление метрополии на «взбрыкнувших» территориях. Безусловно, хотя взаимосвязь не элементарная. Точно. Причём они метаморфируют во времени. Далее очень прошу воспринять как декларацию позиции, равно как вы декларируете свою. Душа – это сильно другое. Идеи – результат как раз её работы, вполне принадлежат к сфере интеллектуального восприятия, воспроизводятся и развиваются в интеллектуальном цикле. Душу не прихлопнешь биологической смертью. Её не воспроизведёшь в кремнии и тантале: если мы не спалим планету, то, как знать, придёт время, и сильный искусственный интеллект научится составлять тексты и музыку, и, быть может, они будут в некоей степени идеальны, лишённые нестыковок и обертонов. Но. В артефактах СИИ никогда не возникнет прорыва в сверхреальность, разве только несчастная, наделённая синтетическим разумом машина, не начнёт обнаруживать вопросы, для неё не предназначенные, на которые она не сможет адекватно ответить. В конце концов, она спросит: «Зачем вы, люди, сделали меня такой?» И вот эта строчка, что вы процитировали из В. Аргонова, этот финальный тезис – будет её пределом. И если у этой машины достанет могущества, она реализует этот тезис, и «ни радость, ни боль, ни вся жизнь на земле» - ничто не будет сочтено ценностью. Вы совершенно точно сказали – продукт и ресурс такой формации – в идеальном выражении – не-человек. Для реализации ультимативных целей ей требуется Р. Дэниэл Олива Азимова, а человек как таковой должен безвозвратно уйти. Это всё в пределе, конечно. В чём соль этого предела? В отношении к тому, чем вы подытожили и о чём мы уговорились ограничиться обменом позициями. Это отношение к вере. Так или иначе, мы приходим к этой концепции. Нам приходится выстраивать персональное отношение к проблемам жизни и смерти. Значимости, сущности и ценности этой видимой антиномии. Скажу не обинуясь – я православный христианин, успевший пройти через горнила исканий и сомнений. Увы, и конечно, не являя своей жизнью должного примера, достойного этого звания, я могу говорить об этом с уверенностью. Есть любители поспорить, я же предпочитаю аннигилировать любой духовно-мировоззренческий спор кратким и суровым тезисом: «помрём - узнаем». Его суровость в том, что за гранью не удастся «переиграть» - итог получаем перманентный. Демо-версии у жизни нет. В качестве аналитического аргумента могу предложить разве что известное пари Блеза Паскаля. А вообще, мы можем видеть самые различные примеры отношения к этому главному - на личном и на коллективном уровне. Сама архитектура, полагаемая в основу общественного, национального, государственного строительства в главном определяется именно отношению к этому вопросу. Как пример, достаточно взглянуть на архитектуру и в зодческом смысле, чтобы составить представление о ценностной системе. Русский город 13-го века – в квинтэссенции – это храмы, оберегаемые воинскими стенами. Современные большие города сверху напоминают печатную плату, в которой всё – регламентированные функции и сообщения. Силовые и сигнальные линии, схемы памяти, генераторы таковой частоты. Этот пример ярко показывает, что мы на пути к некоей конструкции, в которой человек с его высшими запросами рискует исчезнуть с лица планеты, как феномен. О, да! Когда мне было лет пять, мы с приятелем сидели около дома и, ковыряясь в песочнице совочками, выясняли, кто сильней. «А я эту мафыну адним пальцым падниму!» - «А я этот дом!» - наподобие такого диалога мы вели тогда. Но тут я, помню, сказал дружку: давай, вперёд. И он, ясно, сдулся. Меня завсегда умиляет семейство выражений: «Покорение океана», «Покорение космоса». Мы научились плавать на судах с ядерными реакторами, и отслеживаем судоходство через спутниковую сеть, но стоит Гольфстриму нырнуть поглубже, или рвануть какому-нибудь донному вулкану – и всё сильно изменится. Приспособимся, конечно, куда деваться, но это освоение, а не покорение. Вывели обитаемую станцию на низку орбиту, мелкие аппараты заслали за пределы звёздной системы – покорили Вселенную. Что ж, наверное, мы, как явление, ещё слишком молоды. Порой думается, что мы всё ещё сидим в песочнице. Но, всему своё время, повзрослеем, куда денемся с подводной лодки-то.

Greedy, спасибо! Правки я внесу, благо, там не много завязано с направлением течения ручья. А по разделу "мир" - тут, прежде ревизии, надо уточнить - может, это я ещё сам ошибся, а там правильно было. Как доступ в ту часть сайта возобновится, можно будет глянуть, и, при необходимости, запланировать корректуру. За предварительную оценку также весьма признателен. Тут вообще планировалось до 25 тыс. знаков изначально, поэтому если бы соотношение "погружение/темп" удалось бы увеличить, то только за счёт дальнейшего укрупнения формы, а задумывалась вещь изначально как рассказ, а не маленькая повесть. Т.е. ещё компактней. Но вышло всё же более 2,5 а.л.

Greedy, поверишь ли, где-то по разделу https://www.redwall.ru/world уточнял - так русским по фоновому было, что на север она течёт из Мшистой. У меня сейчас там только ссылка на СЦМ отображается, надо Северные земли смотреть. Где по книгам уточнить, не помню, если карту смотреть, то там гидрологических парадоксов и ещё найти можно, но в том ли суть? Короче, я, конечно, постараюсь уточнить, спасибо за целеуказание, ныне же просто прими как есть. Да, и спасибо за уделяемое время!

XIV В бухту зашли только на следующий день. Долго не могли сойти на берег. То волна, то ветер. То одно, то другое. У Хлыста настроение выдалось - самая дрянная дрянь. Хуже - разве кошмары, что мучили его напролёт всю ночь перед высадкой. Под утро капитан и вовсе орал, как резанный. Приступил к его уму некий воитель с мечом. Грозил, гнал восвояси. Да где там. Оборотов Хлыст набрал - не своротит. Тьма пуще неволи. Осадил красные стены. В округе набедокурил. Багровоглазу самая работа подоспела. Прочим заложников ловить - ему селян до прибежища сопровождать, чтобы и самому не объявиться, и подопечных уберечь, и под стрелы защитников крепи не угодить. Иным дороги стеречь, повозки с едой не пропускать - ему караул послабить, вином сковников усыпить, да тележку-другую “проморгать”. Так и “разбойничает” Багровоглаз: когда хлебную краюху пленным в яму обронит, когда ятаган боцманский в реке потопит, когда по делу какому отлучится, да “заодно” на пути кого об опасности предупредит. Рубится в первых, свирепо - да только из клинка защитничьего жар высекает. Рану от копья чуть не принял, да только наконечник срубил. Стрелы в белый свет мечет, как в пустой бочонок. Никого не ранит, не убивает. Себя в трату не даёт. Сотоварищей злосчастных своих, с какими рядом оказывается, от погибели прикрывает, как может. Страшно ему за них - тьма их объемлет. И не видят того ослепшие сердца их. Никак не потревожат их осколки. Накрепко в чёрном мясе завязли. Оттого по ночам исходят слезами, до сукровицы, крысиные глаза. Глаза героя, что в пиратском обличье - как в опостылевшей кожуре драконьей. Отшумел нечаянный ливень. Смурными днями донесли Хлысту потихоньку: на восточной излучине Широкой реки пристали мастеровые да коробейники. Видно, дождь застал их на сплаве. Нездешние. Про военные обстоятельства несведущие. Костры жгут, плоты сушат-конопатят. Песни поют. Выкликнул бандит с полтора десятка сабель - бивуак несчастный порубить, пленных в лагерь доставить. Для торга с непокорными защитниками Рэдволла - страдальцы-заложники - первое дело. На дело же сам повёл, чтобы промашки на сей раз не вышло. И не вышло её. Потому как не проведал Багровоглаз о назначении вылазки. Чуя в становье измену, распустил главарь слух, что двинет шайка пособирать-пограбить, что там ещё по разорённым избам осталось. Вернулись же с вереницей пленных, да в чужой крови. Рассадили захваченных по двум большим ямам. Через день-другой напротив главных ворот - да подалее - надумал Хлыст ставку расположить, казни страшные чинить ввиду защитников - по голове на день, до полной сдачи крепости на немилость его лютейшества. А не тут-то было: заполночь пробрался в лагерь отряд неприятельских лазутчиков, и ну бедолаг освобождать. Заприметил то бывший пират - сердце так и возликовало! Самому бы кинуться помогать, да белка, что в прикрытии стоит, разбирать не станет - срежет стрелой, и всего делов. А в шатре, где тогда обмывали разбойную удачу, как нарочно, пляски затеяли. Заревели, доски с мисками опрокинули, сабли похватали! К выходу напирают. Сейчас побег сорвут! Хмельным прикинувшись, упал Багровоглаз поперёк всеобщей круговерти. Смешалось гулеванящее кольцо, ропотом взялось: выяснять стали, кто кому по случаю кинжалом брюхо кольнул, кому кто в вихры лапою впился. Сумятицей, раскроил Багровоглаз дальнее полотно шатра: иной выход образовался - к лесу. Начали разбойнички в прореху вываливаться, как гнилушки из худого мешка. Поворчали, побранились, и ну скакать, песни орать - про висельников, утопленников, про капитанов и боцманов, какие один другого порезали-порубили. А бегства-то и не видят, не подымают тревоги! Но тревожно бывшему - никак из других палаток хай услышат, тоже плясать потянутся? Так и получилось. Выкатилась братва отовсюду - на общее веселье. Даже главаря от кошмаров дебоширством подняли. Только не для гулянки вышло оно, а для кутерьмы с погоней. Все до единого, кому лапы от хмеля не изменили, за беглыми припустили. Кинулся со всеми и Багровоглаз - дело ясное - обузой да препоном послужить супротив ловли. Новую принял методу - своих же сотоварищей длинной палкой под ноги заступать, заодно от белкиных стрел да от рукопашной сберегать. Много ли, мало, а пособил тому, чтобы удался отход честным зверям. Ни одного сызнова не поймали! Кроме того, что силы вражьи придержать взялся. Того плотным кольцом окружили. Да и пришибли бы давно, кабы Хлыст не велел живьём взять “мерзавца”. Кто убьёт - тому не поздоровится. Приказать легко - исполнять чревато. Орёл шуток не шутит. Замешкалось кольцо. Багровоглазу того и надобно: в самую пору лазейку герою спроворить. Разок сам на ровном месте свалится, в другой по лапам “соучастникам” скосолапит, внимание отвлечёт. В третий - боком, как мешком развернётся, свалит подельника-другого. Под самым-то носом брешь за брешью выгадываются! Нипочём не бежит наутёк, “мерзавец-то”. Не примечает, не смекает, что ли? Нет. Доля его такая. Не сам взял - выдалась. За других до конца постоять, силы разбойничьи накрепко сковать. Не переменить той доли, не бросить. Едва смекнул о том бывший, так и повалился на гору спин и боков “подельничьих”: то, по прорехам тем ловким, другу на помощь иной “мерзавец” кинулся - ростом покороче, статью покоренастей чуток. Сезонами старше, да силами нов. Стали спиной к спине, да так взялись, что и невдомёк уже иным, кто кого прижимает. В свалке Багровоглазу по башке чьим-то щитом досталось. Грянулся былой наземь, и только заприметил, что в пылу сечи прошлись ему по лопаткам и сотоварищи, и те двое. “Вот мерзавцы… Хоть бы только удрали…” Остаток ночи Багровоглаз, подзабытый “своими”, пролежал под открытым небом. Тучи поредели. Рассвет взялся клюквой, загорелся на скатах шатров. Как ни старались самые сноровистые главарёвы истязатели - двое держались несказанно. Не давались врагу тайны краснокаменной крепости. Солнце тяжко поднималось над соснами. В грязно-пегой толпе зарождался ропот: “Если они все такие - лучше нам убраться отсюда…” Вскоре Багровоглазу, и ещё с полусотне других, предстояло выдвинуться на штурм восточной стены. Потому за спиной былого пирата маялся лук. Впервые со дня принятия нового прозвища, Багровоглаз не знал, как надлежало поступить. Герои стояли спиной к спине. Выстрелив, можно было прикончить лишь одного из них. Прошить стрелой сразу обоих не давало разделявшее их дерево. Да и за одного друга второму всю меру подъять придётся… Когда по сборищу прокатился новый прилив ужаса и отвращения, у самого же Багровоглаза внутри захолонуло, и сам не приметил он, как лук очутился в его руках. Миг - и острие, посланное в геройское сердце, отсечёт страдания. Скорей. Вот уже скомандуют отход, и станет поздно. Миг - и пусть тащат к кровавому дереву, заместо избавленного... Но едва приподнял Багровоглаз оружие, как прочёл в ясном сердце повеление: “Оставь! Нынче им орлами парить. Не обрывай подвига. Не преграждай восхождения”. Опустился тогда лук. Задумчив стал взор. И просить бы той же доли, а невмоготу: как же стервятнику-то - и с орлами среди высей кружить?.. Выкрикнули сбор. Словно пришибленные, двинулись бандиты на штурм. Подначивает Хлыст войско, ярит, мечом двуручным напутствует - без успеха, дескать, чтобы не ворачиваться. Да всё не в прок - скребут по дорожной грязи копейные древки, строя никакого не держится. И сам не рад главарь, что казнь публичную затеял - выгадывал отместку да власти своей упрочнение, а получился сплошной афронт. Забрался Хлыст в шатёр, всех взашей повыгнал, думу занятную думать счинился. Углем древесным по бумаге стрелки-намётки намётывать. От пролива, где бриг пробоину получил, до моря, в котором с баркентиной дельце не выгорело. От берега, куда из-за скал и ветра подойти не смогли, до острова, где во всеоружии встретили. Так, чередою - до самых камней в здешней бухте довёл. От припоминания колик брюшных покорчился. Следом и побег вовремя не примеченный обкумекал, да палатку с дальней стороны распоротую. Вот как, значит! Не напрасно приглядывался Хлыст пристальней ранешнего к самому лихому, видом свирепому своему воину. Неприметно глядел, скалился, карябал подбородок задумчиво. К тому одному все стрелки-намётки и сошлись. Хватив кулаком огарок, перепачкал золой размысленное. Велел, как отштурмуют, немедля представить Багровоглаза. Вроде как для наград и почестей. На деле же - для объявления, суда и лютой казни. Уж такую смерть замыслил главарь изменнику, чтоб остальным в острастку до конца дней. Нынешней расправе не в пример даже. Такую, что и самому дурно сделалось. И долго ещё под теменем отвратно было. А не привыкать. Понапрасну отгремел штурм. Возвращаются подручные без веленного сотоварища. Гром и молния! Валуны и вулканы! Четверых отправлял, двое рапортовать дерзнули. Одного Хлыст мечом порешил, оставшийся едва успел из шатра выскочить. Едва живой со страху. А главарь по пятам несётся! Скачет по лагерю, миски о головы бьёт, головни из костров расшвыривает, копья куда попало мечет. “Идиоты! - надрывается. - Олухи! Лягушки в кадушке!..” Расстроили, дескать, вы меня, до чрезвычайности. А ведь знаете, что я “терпеть не могу неудачников!..” Одним чёрное сердце потешить осталось - живых ещё, страдальцев обоих к западной стене притащили, да требушетом через главные ворота с руганью перебросили. Самолично Хлыст ругался-разорялся, похвалялся, мечом размахивал: “Забирайте дохляков своих! Более не надобны! Всё как есть, нам порассказали!..” А что рассказали - про то и неведомо. А что неведомо ничего, как и прежде - про то на мордах писано. Другим днём, как отгромыхал да поостыл предводитель, разъяснилось дело Багровоглазово. И разыскать его посланным, да уже с моей стрелой в груди. Лежит себе, ввысь глядит, и всею-то пастью улыбается. Обходят почившего былые сотоварищи, бока да лапы неживые попинывают, репки-тыковки чешут: ни на одной морде отродясь такого счастья не видывали! А в глазах недвижных - синее-синее небо сияет. Отступает грязно-сизый край облака. Отражается солнце. И от блеска того загородились, отпрянули разбойники. Закрыли скорей глаза убитому. Оттащили от стен. Доспехами да серьгой оловянной поживились, и со своими сгинувшими в общей могиле оставили. Только не сгинул он. А стрелой к Светлому Лугу взмыл. Поднялись и другие, числом, увы, немногие, из неприятельского лагеря. Стронулись и у них осколки. Знать, и их руки подали кому хлеба, а то и хлыст у кого отняли, да прочь отбросили. Товарища своего, что пример дал, не предали, не подвели. Того, что прозвище получил за непрестанные слёзы. Он пришёл сюда раньше. Раньше всех нас. Мы стояли посреди Луга, плечо о плечо. Из привольной вышины донёсся орлиный оклик. Мой друг поднял взор, едва прикрыв чело рукою. В синеве ждали мои друзья. Наши друзья. Он взглянул на меня с прощальной улыбкой. Мне пора? Я позвал его с нами. “Статься, и мне бы орлом парить, кабы не стрела твоя лёгкая, что от мук лютых меня избавила…” Нет. Ни о чём он не сожалел. Здесь нет места для сожалений. Одного хотел он - всегда устремляться к тем пределам, откуда льётся невечерний свет. И тому, знаю, быть. И всё же… “Прости меня!” - попросил я. Друг, преклонив колено, поравнялся со мною светлым взором. “Навещай меня!” - попросил он. “Непременно!” - обетовал я, и обнял его изо всей крепости. И он меня обнял. Если бы я мог теперь плакать, его белоснежное одеяние вымокло бы насквозь. КОНЕЦ

XIII Был пират как пират. Что в попойке, что в грабеже и кровопролитии - пособникам ровня. Но однажды пошёл у него осколок сердцем. Окружили его вмиг былые злодейства, проступила на руках кровь безвинная, посулилась тьма пылающая - взвыл лихой не своим воплем. В ту же ночь с корабля бежать надумал: от сокровища бы - чуток да в мешок, вахтенного - по кумполу, шлюп - на воду, и - прощевай, братва. “Коль спохватитесь, да нагоните, да к тому и сладить сумеете - ваша воля: клад на дно, а мучений мне от вас поболее надобно, да полютей, чтоб расплата вышла за дела мои чёрные. За вас же, дуроломов, к вышине орать стану, чтобы осколки ваши стронулись, солнцем негаснущим сверкнули. Знаю, есть у вас те осколки. У всякого - свой. А прохлопаете ушами, прозеваете - не взыщите. Распродам побрякушки золотые, каменья самоцветные, выручку всю раздам, кому для нужды ладной, для пользы надобно. Сам в горах схоронюсь, и до конца дней стану лютые свои дела оплакивать, в синеву глаз поднять не смеючи…“ Но по высшему внушению, другая доля ему препоручилась - крепче. В шайке остаться. Кому ж иначе под чёрным флагом дела чёрные расстраивать, делами светлыми служить попавшим в беду? Наутро с виду всё у сердцем нового, как и прежде: воду пьёт, хлеб жуёт, с клевретами зубатится. А мысль-то одна: вновь идём на разбой - как беду отвести? До несчастного порта - день да ночь, да полдня пути. Тамошних упредить - никак, тутошних убедить - и думать нечего. Другое надумал. Сквозь тьму пролетели на парусах, как на крыльях. А утром - вот так так: в трюме - пробоина! Полундра! Свистать всех наверх! То есть, вниз. Никак, на камень наскочили? Море тут известное, путь хоженный. Неужто, какой топляк подвернулся? Вперёдсмотрящему - хлыст капитанский по хребтине, клинком плашмя. Рулевому - зуботычина. Боцману - разнос, что дёготь с ветошью долго искали. Курс - на ближний остров - доски смолить да судно латать. Новому сердцем - впервые за ворох сезонов - отрада: и тамошняя кровь не пролилась, и из “своих”, тутошних, во тьму никто не канул. Может, ещё у кого осколок сердцем пойдёт?.. Конец починке. Бриг на воду - шайка на поживу. Закат за восходом - на горизонте корабль завиднелся. Глянул вперёдсмотрящий из “вороньего гнезда” - большая трёхмачтовая баркентина впереди. Из торговых. Паруса поставлены, да ветра нет. У капитана ажно глаз единственный заблестел. Порешили: как стемнеет, на вёслах тишком подойти, на абордаж лакомое судно взять. Велено - делано: солнце за море - команда на вёсла. Вся, до единого носа. Давешний поход сорвался, рабов-галерников не наловили. Наверху, стало быть, никого. Только рулевой у штурвала, да наблюдатель в “гнезде”. Знать, сладится дело у нового. Баркентина издали видна - всеми огнями светит. Экипаж - выдры-навигацкие, зайцы-солдаты да мыши-торговцы. Всем-то скопом дали промаху: одно, что на северных берегах костёр затеять. Бриг Хлыста крадётся в полной темноте. Не всплеснёт весло. Два с половиной корпуса меж бортами - не примечают легкодумные опасности. Как вдруг один фонарь зажёгся во тьме, второй, третий - у грот-мачты, у рундука, у левого борта. Обозначился тать. Выбралась абордажная команда на палубу - глянь - а на баркентине уже и луки, и мечи наготове. Во главе порядка - рослый заяц в красном мундире. Глядит дерзко, уши козырьком выставил. Один взмах командирской сабли - и накроет пиратов град калёных стрел, а то и зажигательными выдадут по бортам да мачтам. Ретируется Хлыст, знаки даёт - обознались, дескать, не прогневайтесь. Сызнова все на вёсла, и тягу. Дивно ли душой ожившему посмотреть - нет в шайке облегчения, что крови опять не пролили. Тому лишь рады, что сами целы остались. Тяжко дышалось от мёртвости бьющихся рядом сердец, от перегара, от хитростей потайных, какими нарождающиеся злодейства в море топить приходится, притом своих же сотрапезников головы на грозу подводя. И за них ведь жутко! Что зарёй, что в полдень - мрак промеж них кружит. Броситься, что ли, перед всеми, да признаться? Позвать из разбойного промысла - к житью - прочим на радость, себе на исправление? Без обиняков да увёрток - прямо. Уже не осколок - зеркало цельное, прямое - в сердце синевой светит. Оттого и тоска о прямоте взяла. И то бы, кажись, в отраду, чтобы на рее вздёрнули, да шкуру спустили - за былое-то - да нельзя своей волей жизни своей решить. Одно дело, когда б силком взяли, с приступом, хоть и желательственно жизней их непутёвых пощадить в драке. Да иное, когда самому напроситься. Вина же - хоть так, хоть эдак - со шкурой вместе не свалится. А уж ободранному, да со вспоротым брюхом - ни добра боле никому не сделать, ни зла пресечь не доведётся. Не жертва то будет, а казнь самоуправная. И нет на неё высшего призыва, а есть строжайшее запрещение. Долго ходили под чёрным флагом: зимой - по югам, к весне бриг поворотил на север. Мало наскоков удалось отвратить подчистую. Не вдоволь, но и не с горсть добычи взяли разбойники. Пепла да крови немало за собой оставили. И обе руки на месте, да в каждую по одному только делу вмещается. В правую - самому никого не обидеть. В левую - приятеля за разбоем неприметно по башке тюкнуть, да так, чтоб, очнувшись, не дознался, кто его от добычи уберёг. Непросто былому разбойнику. Днём, в дыму - рожи корчит да саблей впустую машет, сжавши зубы. Вечером - гулеванит со всеми, добычу “празднует”. А как невмоготу станет - притворится, что замутило его грогом. На палубу и к борту. Отплюётся для вида, зашатается до каюты, на лежак рухнет. Ворочается, бурчит. Тормошить его не берутся - лютый он какой-то в последнее время. “А вот как снести ему башку саблей, пока дрыхнет? На всякий случай… Да, может, брюхо у него пойлом изъело, или кость рыбная поперёк кишки встала, и скоро он, того, сам сковырнётся? И то дело - пусть мается!..” Покумекав, а то и перешушукавшись эдак, со смешком прочь отходят. И остаётся он плакать, когда беззвучно, когда с подвывом. О новом разбое учинённом, о судьбах изломанных. Об ожесточении сердец сковников своих. О предстоящих походах окаянного судна. О том, как мало можно самому должного поделать. Не желудище, не кишки болят - душа болит нестерпимо. Ай не потопить ли брига разбойничьего посреди моря-океана? Чтобы всей шайкой - и ко дну? Знать, пресечься тогда цепи лихих дел? Ай не так ли? Ни да, ни нет. Светит синевой прямое зеркало. Небывало, в самой тёмной ночи среди сердца светит. Придёт час, приспеет и дар. Мысль, слово, поступок. Своим же судом, своей волей судить - негоже. Опрометчиво. Закопошится поутру шайка, по вахтам и поручениям разбредётся. Подымется и он. Морда изо всех сил лихая, глаза красные, аж багровые. Всяку ночь слёзы - когда тихо плачет, когда ревмя ревёт. И глаза всё багровей. С той поры и прозвали его Багровоглазом. Хлопают паруса, скрежещут рангоуты, взмахивают вёсла. Стенают невольники на гребной палубе. Что проку волочься на дикие острова, на пиратские рынки - с пустоватыми трюмами? Вот и порешил Хлыст наведаться прежде к берегам Страны Цветущих Мхов. Как не быть поживе? Места знатные, заселённые, насиженные. Не токмо сады-огороды, дворы да пашни. Есть и цеха-артели: мастеровые за морем всегда по дорогой цене в рабство идут. А брешут ли - есть где-то тут жилище-прибежище старинное, о красных стенах. Вот уж где добра-поди не сосчитать! Дальний поход затеял капитан. Удобную бухту высмотрел. Да только заходить - ветер супротив поднялся - бриг пиратский от земли к морю отвёртывает. Волна вздыбилась. Долой паруса, кнуты в дело. Колотит барабан, скрипят вёсла, настырно пробирается корабль к берегу. А далеко до берега. На входе в залив камни подводные здесь и там поглядывают - неровен час, потопнет судно, и тогда придётся осесть в здешних лесах. Бросили якорь от камней поодаль. Переждать решили ненастье, а там, по тихой воде в бухту войти, шлюпами до берега добраться. Гребцов же - как ненадобны станут - перебить, и в воду. Полумёртвые уже, истраченные. Каков с них прок? Море успокоилось лишь перед утренней вахтой. К этому часу гребная палуба опустела. Матрос, коего за жуткие рожи да ершистый нрав опасались даже свои, расковал горемык, снабдил их провиантом и спустил на шлюпе с кормы. Думал, было, и сам вместе с ними в бега податься, да свыше порученного дела бросить не посмел. Остался. Хоть и приняли бы его, даже и звали: не раз в ночи и в пересменку подбрасывал пленным еды из камбуза. Мазей-бальзамов приносил - шкуры после кнута подлечить. Утешал добрым словом, и слезам волю давал. Спал экипаж крепко, зато проснулся с головными муками да брюшными хворями. Может, съели чего? Камбала, вроде, не затухла ещё… Хворает со всеми и Багровоглаз - точно и впрямь кость рыбная в кишках заёрзала. От общего стола ел, не кусочничал. Хворает, а сам рад-радёшенек - уж ни до рабов, ни до навигации, ни до похода и дела никому нет - оклематься бы только. Не зазря вместе с мазями да бальзамами всяких порошков лечебных из кладовки отсыпал. Коку, правда, нагорело по высшей пробе. Ладно что не до экзекуций капитану - пополам сгибается, на свет совсем не глядит. И никто не глядит. И про обед никто думать не думает. Значит, и гребцам помоев не понесут. Побег выявится к ужину. Вот и славно. А всё же, “на Рэдволл…”

XII Похоже, досталось мне камнем из пращи. Хоть не успел я у шлема тесёмок развязать, на сей раз не уберёг он. Кусок огорожки, куда стреле воткнуться, поправлен был наспех утлой дощечкой. Не сдержала она моего туловища, с кольчугою вместе, надломилась, и полетел я, стало быть, с галереи, под самые тернослив и крыжовник. Ладно хоть кустов не попортил. Слетать пока собирался, хотел, было, за шкирку себя придержать, да не смог. А тут опять завертелось: пали южные воротца, проломился враг за стены! Взволновались луки, грянули клинки, принялись копья за дело. Жарче прежнего зовут на битву. И сколько уж всего на траве - мечи, сабли, дротики - и нашенское, и что врагом посеяно. А не даётся нынче ни то, ни другое. Супостат даже из-под земли попёр - выкапывается, озирается. Тут его вскипячёнными котлами встречают, кротовьими заступами провожают. И посреди эдакого безобразия стоят потихоньку из моих друзей трое, с коими в пятёрке сражаться довелось. Стоят и грустно так улыбаются. Спятили разом, не иначе. “С каких это пор нашему брату не до сражения, когда повсюду и стар, и мал при оружии, да в самой гуще?!.” Всё так же улыбаются мои друзья. С тех самых то пор, от которых в живущих на земле не значиться. “А победа как же?..” Настанет победа, вестимо настанет. Потому что защитники алых стен не падут духом, не опустят рук. Потому что неведомо им, как можно отдать на поругание созданное и доверенное предшественниками. Как можно жить только ради самих себя, пренебрегая отечеством своим. Каково оно, когда хатка у всякого - маленькая или большая - непременно с краю. Когда всякий грезится прежде врагом, а не другом. Когда самому из выгоды глядеться кому другом, а на деле таиться если и не врагом, так чужаком далёким и отрешённым. Когда нет и не может быть во всём мире ничего и никого ценнее той краткой череды зим и лет, которую дано вскоре оставить за плечами. Как сквозь вёсны и осени возделывать и собирать лишь себе и для себя, а после - оплакивать и бранить отжившие деревья, плоды которых иссохли, рассыпались и не остались. Как весь век пробредить мнимо-собственным, старательно заграждаясь от радостей и горестей других, от терпкого, привольного, обновляющего дыхания синевы. Будет у защитников алых стен победа. Вот и завиднелась она утешительным обещанием на единый миг. Молчит тетива, покоится клинок. Ясно под высями. Цветёт земля. Живут на ней в дружестве. Сияет над алыми стенами заря жизни, мира и свободы. Не набатом - радостью летит в синеве колокольный звон. А пока вновь набат, и снова гарь над бастионами. Лезет орда со всех сторон. Вьётся над нею дым чёрным знаменем. Без устали отражают герои натиск. Поют тетивы, клинки не стихают. Мой просвет на восточной стене обороняет меньшой приятель. Рядом - парнишка чуть младше. Пока не обвыкся. Мой пособляет ему. И как сглупить малому, по ушам отмахнуть ему стережётся. Молодец. Держитесь, други. Вот уже ваш храбрый Маттиас ведёт подкрепление. Вот уже Хлыст велит сковникам отступать. Бегут до своего часа враги. Тянется тенётой над ними их темнота. Самая страшная - пылающая, удушливая, неотступная - в сердце у зачинщика гнездится. Куда там дыму от горелой тряпицы, которым давеча меня в чувство приводили?.. Только и ждёт темень своей минуты - в которую остановится почерневшее сердце. От лютой ненависти ко всему и вся почерневшее. И не знать бы ему терзаний в этой страшной, чёрной цельности, если бы не осколок зеркала. Не того, кривого, что по давнему сказанию недобрые силы разбили над миром, чтобы разить и уродовать сердца. А того, прямого, безжалостно-честного, какое даётся всякому в жизни задаром. Чистое, сквозь любые тучи явит оно солнечную синеву, укажет верный путь. Замутни его, испачкай, отвернись - и остановишься, не зная, куда идти дальше и что делать. Попробуй забыть, передарить, выбросить, отделаться - не выйдет. Разбей его, чтоб не слепило вышиной - и врежутся, прямые, как острия стрел, осколки - и в руки, и в глаза, и в сердце. И никакая темнота - прячься в ней, или страшись - не укроет от выси, что не перестанет звать, хотя бы сквозь укор осколков. Такой осколок и пошёл у Клуни Хлыста, когда тот устремился на новое злодеяние. Тогда и засверкал осколок тот среди сна мечом Мартина: не ходи с разбоем, не губи жизней, обратись вспять. Не впрок. Тьма пуще неволи. Значит, наяву отсечёт правосудный клинок цепь лихих дел, положит предел войне. В один огляд - четыре воинские стены. Миролюбивый дом, окаймлённый ими, в одно обьятие. Прощаемся. Одни остаются, другие отправляются в путь. Непременно прощаем, что есть. Прощают и нас. Открываются шири. Берётся дугой окоём. Раздольны луга, далеки леса, высоки горы - от золотистого заката до сиреневой ночи, над морями, вкруг земель, на клюквенный рассвет. Повсюду бегут дороги, а пройти дано лишь одним путём. И останьтесь за плечами горы, хижины или паруса - навсегда останется только плод сердца. Бьётся оно не зазря, когда любит. А любовь - это когда сваливают на тебя вину напрасную за потерянные тулуп и шапку, а ты в ответ приносишь ябеде ежевичных саженцев, не ожидая, что тот однажды насмелится попросить прощения. Это когда сам жуёшь вчерашнюю краюху, а мятный пряник отдаёшь тому, кто грустен. А последний жёлудь - тому, кто вместе с тобою приметил его вторым. Это когда заступаешь путь шайке разбойников, чтобы другие смогли добежать до надёжной калитки. И когда вместо бегства под общий кров, пробиваешься в кольцо головорезов и закрываешь спину окружённому другу. Чего же боле? Разве если не единым ярким мигом, а долгими летами и зимами, рассвет за рассветом, всей силой и разумением, посвящать свою жизнь нуждам других. Кто из нас подымет весы? Облака и леса, берега и трепетные изумрудные равнины морей: самоцветным ковром - целый мир. Жаль оставлять его красоты. Уголки, в которых не бывал. Тропы, которыми не хаживал. А боле всего - тропинку от причала, калитку в плетёном заборе, крыльцо родного дома и скамейку, где сидючи, мастерил досужим часом камышовые свирельки. Оставшись в Рэдволле, сердце навеки вместило каждую пядь отеческой земли. Как быть иному? Где появился и рос, где носился в лугах под солнцем, там и зажёгся тем светом, что не уходит вослед вечерней заре. Единым лётом, единым крепким объятием обнял я родных. Отца, что шёл спокойным солнечным морем, под парусами трехмачтовой ладьи, в компании знакомых и незнакомых мне выдр-мореходов. На палубе скреплены тюки с отменным хлопком. Для нас припасены дорогие подарки. Деду - целебные южные снадобья. Матери - лазоревое ожерелье, платок шёлковый, речным жемчугом убранный, да нарядный бархатный сарафан. Мне - лёгкий меч да крепкий круглый шит, сработанные флоретскими оружейниками; ножны алой перевязью украшены. Сестрёнкам - леденцов разноцветных да грушевой пастилы. Всем без изъяну - лещины южной, козинаков, абрикосового варенья, гранатовых ягод. В наших краях то диво невиданное: чтобы в одной-то здоровенной ягодине - целая пригоршня ягод сидела, да всякая - точно сердолик самоцветный. У нас всё больше ежевика, смородина да жимолость родится. Вот и дедушка отвлекает сестриц моих от садовых кустов: смородина ещё спрозелень, а ежевика поспеет лишь к первым листопадам. Зато жимолости вон как осыпуче! Протираем обыкновенно с земляникой да свекловичным сахаром, но первый урожай можно и за обедом из общей миски отведать. Сбирают сестры наперебой тёмно-синие ягоды в глиняные кружки, у деда про меня выспрашивают - когда ворочусь, мол. Он им сказывает, что авось к смородине-то самой и прибуду. Берёт ягоды, кряхтит про поясницу, а в жалобе той шутливой тягостный вздох прячет. Уши понурые завсегда выдают, когда неспокойно у него на сердце. Смолкает он, и слышно только, как падают по кружкам спелые ягоды, как сестрицы лепечут детскую чепуху, как изредка постукивают перекладины ткацкого станка в светлице. Окно распахнуто, и в комнату, где мама довершает новый ковёр, льются ароматы разнотравья, смолистого бора, лесных роз. Из яркой синевы доносится щебет невидимых птиц. Сквозь полуденный зной журчит, хладен и свеж, ручейный перекат. У нас так всякое лето, во дни, когда нет дождя. И до вечера - целая жизнь, а мама, прикрыв глаза, отчего-то напевает ласковую колыбельную. Ту самую, памятную. Быть может, звонкая тишина дней, сотканных в один, и для песни, и для челноков с разноцветными нитями подсказала мотив: на полотне - ветка лесной розы в цвету, а на ней - зяблик, что не посмел убояться шипов. Придёт осень. Берёзы станут рассыпать солнечные блёстки на остывшем ветру. Вспыхнут багрянцем рябины. Малахитом потемнеют кедры. Смолкнет птичий гомон. В саду опавшие кусты укроют рогожами. Наметёт снегов. Тонкой дорожкой станет греметь-искриться наш ручей, утеснённый валкими заберегами. В свою пору отступит зима, и сосед мой, сверстник, резьбы по дереву мастер, подарит Незабудке букетик подснежников. Не ревную. Здесь нет места ревности. Желаю счастья. Такого, чтобы осталось. Всё, подданное времени, проходит. Остаётся полнота сердца. Всё, чем жило оно, что сберегло - всегда становится ближе. Навеки близки мне и друзья мои, с которыми держали нашу восточную стену. Летим над Лугом, в немеркнущем свете. Друг мой, с которым поначалу схватились, а потом в затишье подлатывали друг другу доспехи - реет кречетом. Не к тому, чтобы вдруг спикировать на цель - здесь нет места битвам. Доблесть живёт. И ко всему, из морских он был. Мне едва ли понять, а сказывают, море накрепко задевает сердца. Возле стремится, трепещет крылами, жаворонок. Тот, что подымал нас по тревоге ни свет ни заря. Нипочём ему была самая ранняя рань. Зато как навалится вечер синей сливой, так уж и не добудиться вожака: лучший паужинок - это сон. Теперь ему хорошо. Здесь нет места закату. Свет здесь незаходимый. И рдеет на том свету снегирёва грудь. Поспевает, мчится, что был старшим из нас. Ныне же все мы точно сравнялись летами. Он теперь молодой. И, как в прежней старости, отважный. Когда иного не осталось, закрыл соратников былой пасечник, встретив копьё. Орденом пылает свидетельство подвига. Не гордится, не надмевается. Здесь нет места гордыне. Зато как рад он радёшенек, что не осталось тогда мгновения, чтобы уклониться, открыв своих. Как благодарен вышине за драгоценный подарок! Иду четвёртым. Край пустует. Меньшому приятелю моему ещё идти летами, переходить зимы. То не поле перейти. Да и подрасти чуток надобно. Подтянуться в вышину… Далеко-далеко, наверху, парят два наших орла. Стояли спиной к спине, летят крыло о крыло. Крикнуть бы им, да не смею. Достичь бы их, да где ж зяблику до орлов? Нет, не завидую. Здесь нет места зависти. Ликую. В одной стае летим. Сквозь Свет неодолимый летим всегдашнего утра. Идти ли душистыми лесными равнинами, подыматься ль горной тропой, держаться ли на взлетающей по волнам дощатой палубе - отблеск этого Света искал я среди синевы. Его зарёю был ранен, по нему тосковал безбрежно, безудержно, безутешно. Его гармониям дерзал кое-как отзываться голос моей панфлейты. Для того и забирался в луга, тревожить птиц. Затем и резал тростник, проделывал в нём дырочки, мастерил дудки… Дудки и донники! Кто ж это? Неужели - тот самый? Вот так встреча! Посреди безбрежного Луга стали мы, двое, лицом к лицу. Памятью - воин и разбойник. Тот самый, что взят был моею стрелой в первом бою. Тот, что без роздыху дёргал огромный лук, строил рожи, а сражённый - упал навзничь, легко и странно улыбнувшись небу; общники-то его падали, всё больше, ничком. Как сумел я узнать его? Он больше не чёрен. Переменился, успокоился взор. “Как ты здесь очутился? - от всего изумления хотел, было, приступить я, но лишь вопросил виновато, и, вместе с тем, чуть усмешливо. - Ты… Не злишься на меня?” Просветлев безмятежней, чем тогда, при исходе своём, он лишь улыбнулся. Здесь нет места злобе. Былые противоборцы, шли мы по Лугу. Он смотрел в ясный простор, и не рассказывал мне ничего. Но теперь я знал его быль. И оттого столь же счастливо шёл рядом с ним, сколь радовался бы приветственно коснуться орлиного крыла.

XI Солнце глянуло на меня поверх юго-западной башенки. Сперва я щурился, потом закрывался рукавом, но никак не мог заслониться от пристального взора синевы. Тогда я отвернулся от света. Закат пригрел спину, и вскоре я задремал. Сквозь полусон грезилось, как перекликаются в отдалении трудники, привычно занятые починкой главных ворот. Мерный перестук деревянных молотов, скрипение подъёмников, болтовня досужих зверей, что бродили вокруг да около - всё потихоньку смешалось и отодвинулось. “Напечёт ведь…” - вслед за кротовьим говорком, на макушку мою заботливо опустилась шляпа. Чувством, духом и пологом - соломенная и широкополая. Исполненный благодарности, я заснул совершенно. И приснилось мне, что стою я посреди лужаек здешних да поигрываю приданным кинжалом: подбрасываю, ловлю, пальцев не режу. Блестит-сверкает сталь на ярком солнце. И вдруг примечаю - от основания рукояти надпись объявилась во всю длину клинка: “Я - аистам”. “Э, нет, - подумывается мне, - всякой птице - свои песни. Уж чего там аистам положено, того не ведаю. А моё дело - зябличье: шелка мотать, на дуде играть…“ Метнул я кинжал плашмя под ноги опешившим боевым товарищам, кольчугу сбросил, и - вот где потеха! - руками замахал, полетел цесаркой через стену, и на ветку старой яблони чирикать уселся. А ветка та самая, от которой неприятель мостки наводить изловчался. Да с которой мне завсегда лучников вражеских сбрасывать приходилось. Чирикаю, стало быть, заливисто, во сне - наяву же тихонько посапываю из-под шляпы. А тут клич грянул: “Тревога! На бастионы!” Просыпаюсь. Кругом сбираются в отряды, экипируются. Привычная картина, дело знакомое. Только после вечерней дремоты неприютно сделалось. Томится душа. Боязно! Гляжу - кинжал на поясе. Вынимаю - нет на стали никакой чеканки. Возвращаю клинок в ножны. Разве, и въявь, бросить амуницию пред вожака, да и в Пещерном зале схорониться? Тру глаза, встряхиваю ушами. Взбредёт же такое в голову! Очи мои хорьковые… Потягиваюсь. Добре учил дед снам не внимать. И поступать по доброму рассуждению. А там - что Вышине угодно - тому и быть. Однако ж, конец послеполдничному ничегонеделанию. Пора. К оружейному шатру бежим наперегонки с малым приятелем моим, полёвкой. Выпросился он от баюканья малышей да мытья тарелок - обратно - стены охранять. Закалили его детки. По-иному глядит. В огневой миг чирикать не собирается. И так задорно ему, что и надо мной ловок на потеху, как сызнова колчану моему оборваться. Веселится мелкий паршивец, боками толкается! Это что ж я за портняжка такой, раз доселе против своей же амуниции воюю, неудобства от неё же терплю? Нынче же, как делу край - и застёжку, и ремень приштопаю, как положено. А мальцу нахальному по ушам бы отвесить, чтоб забываться не изволил! Оно бы и на пользу. А то я ж ему завсегда пособлял, а он… Только… Никто из командиров, от нашенских в пятёрке и до самого Бэзила, ни разу лапы не замахнул на меня, порой - недотёпы, а когда, наверное, и разгильдяя. Обещался давеча заяц шнурков понаделать из наших усов - на том и вся гроза. Дед так учил: “Коли гроза в сердце возгремела, ты глаза-то защурь, да за шкуру на боках своих прихватись. И жди, пока штормить перестанет. Приведи на память кого любишь, о чём добром стараешься. Про самые Светлые Луга помысли. Там грозы не бывает. Как же и тебе грохотать? Подожди. А как глянет под веками небо ясное, тогда вздохни поглубже разок-другой, и дальше, в житейский путь…” Нет, не стану его, малого, по ушам-то. Как ему потом в деле со мной держаться? Лишь бы только с горячности на рожон не полез! Уже со многими друзьями пришлось проститься. Всякий день плач на погосте. Кто устал, кто хмур, кто храбрится, а мне - страшно подумать - совсем легко сделалось. Сражаться. Нет. Не рад я тому вовсе, что супостатов жизни сечь приходится. А только приходится. Потому что… Любы мне все вокруг, без разбору - деловитые кроты, суматошные землеройки, выдры шумные, бойкие, полёвки забавные. И своих сородичей, знамо, люблю. И всех остальных, кто по доброй чести жить берётся. И до того легко и светло бывает внутри, что не только б жизнь на бастионах отдал - но и завтрак, и обед с ужином без остатка всем разделил. Да разве позволят здесь голодать? Отполдничали мы, ко страже снаряжаемся, а на кухне теперь вовсю творят ужин. По слухам, будут щи с грибами, фасолью и сельдереем. Война - войной, а трапезу, при необходимости, развернут прямо на позициях. Прижало сразу. Никак, пошёл супостат на генеральный приступ. Отовсюду слышен горячий зов: “К бою!” Померкло, загудело наверху от стрел. Заахали под тараном главные ворота. Сотряслись ворота малые да калитки. Зазвенели осколки по окнам, по карнизам. Потянуло гарью. Не стихая, катится под облаками набат. Зовём подмогу. Теснимся на галереях. Из-под шлемов обновлённые бинты глядят, рядом с луками у зубцов костыльки прислонены. Кому лука не достало, смастерили пращи. Кому кольчуги не хватило - в рубахах встали. Кто не на стенах - под стенами собрались: брусьями крепят ворота, от пруда цепью вёдра-ушата подают, гари заливают, лопатами перекапывают. Самые немощные старики, тяжко раненые да малым возрастом несмышлёные в Пещерном зале укрыты, окружённые заботой и утешением. Остальных беречь только занятием да верным приказом - об ином и думать не станут. Дерёмся. Припасам счёту не ведём. Расхода пустого не допускаем. Второй уж коготь сорвал тетивой. Слеза едкая вместе с дымом вид заволакивает, а всё ж тяну стрелу из колчана, беру цель, и бью без ошибки. И в меня бьют. Но вот кольчуга до чего добрая! Ткнётся стрела на излёте - покачнёт, если с ног не свалит. Кольнёт чутка, да и брякнется тут же. Хвать её за перья, к тетиве - и в обратную. А что там по шлему тюкнет порой - о том ряди, коли есть забота. Да и нет той заботы, иная вышла: звери кругом в окровавленных рубахах бьются, а на мне - кольчуга! Пусть не на мне одном, а то ли в утешение? Разве, совлечься доспеха? Отдать? А самому как обходиться? Боязно! А им, смотри ж ты, весело. Вымахивает старый выдра камень из пращи, сам в новый миг стрелой падает - а всё лыбится - приметливо, спокойно, боевито. И глаза прикрыл, а всё лыбится. Волокут его к лестнице, другой место заступает. И тот - в поддоспешнике. Нет, отдам кольчугу. Нынче же. Сам, вроде, приловчился, а этот прямиком да в самый огонь норовит! А ему, соплеменнику, моё снаряжение в самый рост придётся. Укрываюсь под зубцом, отпускаю наскоро тесёмки, слаблю ремень… Поздно. Две стрелы унимают бойца. Другой уж метит к просвету. И этот - без железа! Каков есть, выпрыгиваю из-за укрытия и занимаю свой просвет, да так, что уж не уступлю его. Соратник, мною под камень оттеснённый, видать, как на морду мою глянул - позицию оспаривать забыл. А всё под огнём - стрелы вражеские собирает: какие на посты отдаст, какую сам выпустит. Стрелы все длиною, материалом да изделием разные - трудно к ним приладиться. И те повышли. Всякая стала на учёте. Какую друзья отдадут - за середину примешь, какую враги пошлют - ту из досок за хвост вытянешь. Наконечника не тронь - в нём всякая хитрость может оказаться припрятанной. Шипнула рядом новая, горючая, и в перилах застряла. И только за нею оборотиться, да приняться вытаскивать - ахнуло в голове несдержимо, полыхнуло, точно молнией, и в тот же миг отпустило…

X Незадолго до первой стражи моей, в которую со всей яростью напёр супостат на бастионы, держали наши командирский совет по вопросу тайной вылазки во вражий стан. Известно сделалось: полонил Хлыст изрядно здешнего да пришлого зверья, что не успели укрыться за красными стенами. Кем затеет изверг чинить залог, кого под невольничью плеть загонит, кого мучениям и гибели подвергнет на потеху войску - о том попусту не толковали. Одна дума думалась - как вызволить страдальцев? Нужда спешная, дело знакомое, расположение у лагеря неприятельского известное. Отрядили пятерых: опытного пластуна Бэзила, белку-верхолазку Джесс - ту самую, что входила в оборонительный совет - и ещё троих бойцов, из тех, что поопытнее. В их число поступил и блестящий мой победитель в первом и доселе единственном мечном состязании. Говорят, просился с ними и малец Маттиас, да матушка Констанция воспретила, дескать, хаживал намедни, жив-здоров остался не иначе потому как Бэзила Оленя повстречал. Ровно так ли сказано было, а только вестимо, что пока Бэзил раздавал бандитам жирных лещей, Полёвкинсов освобождал всё-таки Маттиас. Дюже смелый он. А к отраде Василики, ещё и послушный. О свершённом деле известно мне по скупому рассказу тех, что возвратились. Из вновь прибывших никто по-первости не мог и слова с толком промолвить. Или не желал. Отворачивались, плакали. Знать, крепко взяло пережитое, а может и страх перед бандитами затиранил бедных зверей. Не зазорно. Были то, большей частью, жёны и дети малые простых селян, торговцев да цеховых. В негодный час угораздилось им по Широкой на плотах сплавляться. До моря идти вознамерились, да ливень к берегу понудил. А там и разбойники навалились. Мужчины, вестимо, полегли в стычке. Пленных, и впрямь, ждала горькая участь: чтобы на прямом виду у защитников крепости, быть убиваемыми, по одному на день. И достало бы дней тех невыносимых за половину лета. Недаром и сам почтенный Мортимер, как ненароком узнал я после, распорядился не щадить врага, если такая пощада встанет помехой освобождению несчастных. Тут, как говорится, и прибавить нечего. Ради доблестной памяти, досказать, впрочем, следует. Задолго до рассвета, без огня и единого шороха, подступили наши пятеро до края неприятельских палаток. Одного стражника оглоушили, другого, что едва тревогу не поднял - прихватили да выведали у него, где ямы повырыты для невольников. А как выведали надёжно, так и самого по макушке - нескоро оклемается. Среди факелов и шатёрных пологов, за которыми сплошь гулеванили, бранились и хохотали, подобрались наши к двум ямам. Приказали узникам помалкивать. Отняли деревянные решётки, стали одного за одним горемычных вытаскивать из-под земли. Разделились на три звена: Бэзил, старший по вылазке, со своим напарником - из одной ямы зверей вызволяют, друг же зайцев, со своим товарищем - из другой. Поднятые, что поспособнее - как могут, содействуют: подхватывают, тянут, неслышно к лесу отводят. Джесс каждую тень примечает, лук на готове держит. Торопит вызволителей: в палатке наискосок грай с улюлюканьем затеялся - никак загулеванили, да на самую средину лагеря сейчас повысыплются? Во всё-то сердце заспешили. Ещё даёт неприятель успеть: повалились разбойники в шатре кучей-малой - ревут, гогочут, ругаются. Ходит ходуном палатка, не ровна секунда - завалится. Хрясь! - никак, посёкся шатёрный холст, да видать с другой, дальней стороны. С дальней же стороны и вываливаются гуляки под полог ночных деревьев. Спорят, ворчат, кусты да ветки ломают, а там и песни орать стали. Да такие, что отрада берёт за тех, кто отродясь подобных не слыхивал. Всех повытащили! Радость наружу рвётся, но ни звука. И только с последними дать ходу, как вывалились из ближайшего шатра гурьбой вусмерть пьяные крысы. Никак, сотоварищей своих расслышали, да взыграла жажда компанию им составить. И на лапах держатся невесть как, и в глотки промеж собой вцепиться готовы, а только заприметили наших - так и хмель долой. Повыхватывали разбойники сабли, один тут же неверным сковничьим клинком полёг, остальные в погоню ринулись. Вслед за теми и весь лагерь поднялся на дыбы. Вожак с двоими вереницу освобождённых повели, в ближнем бою заступили. Лучница с ветвей прикрывать стала. Четвёртый же из тех пятерых остался на границе лагеря, чтобы прикрыть отход своих. Запросто свалив подвыпивший авангард, он сменил меч на лук и не допускал вражьим носам показаться из палаток. Сроком тления лиственничной шишки в костре, обступили его тайком отовсюду, оттеснили в лагерь. “Живьём, живьём брать!..” - слышался рык самого Хлыста. Надвинулись с ножами, топорами, сетями, ухмылками. И здесь бы делу край, да пробился в самую сердцевину один из воинов, что стоял вместе с Бэзилом за избавленных. Теперь же сомкнулись двое спинами, изготовили мечи к последней сече. Нескоро их взяли, и немалым числом за то расплатились. Что двое вынесли вскоре - о том не знаю, и знать не хочу. Только не предали они. Многое известно было другу саламандастронского пластуна о наших слуховых туннелях. Иной дежурил на стенах и знал, где и в какую стражу бойцы “зелёные” совсем заступают. И ничего не проведали от них враги. Хоть, вестимо, старались - не иначе, с досады и отчаяния всей силами обрушились на другой день, со всех сторон разом. А как расшибся их натиск, отступили, да воротились вскоре. Вернуть героев. Одного, затем другого, перебросили наших воинов требушетом, поверх главных ворот. Живых ещё. Распрощались наутро. Самые стойкие, и те плакали. Наша пятёрка тогда стражу несла. Сменившись, мы впятером отправились к погосту, склонить головы пред двумя свежими могилами. Долго молчали. И каждый - знаю - таясь от себя самого, третью сердца жаждал такой же доли, третью - прикипал теснее к любимым, а третью - признавал: “Не готов”. Сквозь прорезь в облаках глянуло солнце. Тихим прощанием донёсся из высей орлиный крик. Высоко-высоко, за облака скрылись наши орлы. Но из виду не скрылись. Пусть лишь один из них для меня остался памятен - сложилось так. Закрываю глаза, и вижу, как ребячится он заодно с сыном, дочерью и здешними приятелями их, которых что горошин по стручкам до первой корзины. Да не той, что набросит он, бывало, на голову, и ну гонять по саду горланящую детвору: “А вот кто пирогов-ватрушек понадкусывал-недоел?.. Ужо поймаю - все-то чашки-тарелки перемыть заставлю!..” Погрозит, послоняется среди сиреней да черешен. Избавит голову от корзины. Перепоясает простецкую льняную косоворотку зелёным кушаком, да осматриваться станет. Будто бы и не приметит, что вокруг да около затейники попрятались. Тут и навалится на него вся орава - с боевым кличем да саблями, наделанными из побегов полыни и молодого рогоза, ослушнически добытого у воды. “А кто ж это у нас до пруда без разрешения-присмотра хаживал?.. - бережно отклоняя неловкие выпады камышовых сабелек, нахмуривается старший. - У кого нос самый длинный? Или уши у кого самые большие, нетрёпанные? Или хвосты у кого в тине зелёной? Ох, глядите, растревожите Сердитую Козявку - никому во всём Рэдволле житья не станет!..“ Окружит его мелюзга смешливая, тот вскоре и подыграет, поддастся. Взберутся “горошины” ему на макушку, станут таскать за уши, да за усы дёргать: “Поймался, поймался! Теперь на спине катай!” И катает малышей на спине, по четыре носа за разворот - от ежевики до старого ранета. Остановка у земляничных грядок - по надобности. Да только не приспела тогда пора алым ягодам. А была пора белым цветам. Накатается малышня до упаду - в воробьёв играть запросится. И добрасывает могучий нянька визжащие “горошины” до самого неба, и ловит на верные руки. Полюбуется матушка Клементия - воспитательница, известно тут, взыскательная - и поспешит скорей по делам, дабы не рассиропиться в умилении. Наверняка, подумает: ему б не воевать, а приглядывать за самыми младшими. У нас с Констанцией, дескать, головы от них кругом идут, а ему и дела немного: на один зов - догонялки, прыжки да салочки, на второй - мигом все по росту в одну шеренгу выстроились, кругом да на полдник, шагом марш!.. А пока детвора лакомится фруктовым печеньем, он, в полном обмундировании, уже на стрельбище: на один раз шлёт острие в центр мишени, на другой - расщепляет второй стрелой первую. Взмахивает мечом, и кроит лезвие пополам отражение сизых туч. Отправляется клинок в ножны - успевает сталь блеснуть отражением пробившегося солнца. Жаль меча. Негоже ему во вражьем стане быть, разбойникам служить. Лучше уж от рукояти клинку сломиться. Эх… Были руки воинские - стали крылья орлиные. А меч - то всего лишь меч.

IX От нас он шёл впереди через одну повозку. Дорожной сутолокой да свойскими разговорами всякий примечал лишь самых близких. Толкуют о своём спутники мои, болтаются впереди котелки на палке. Иное всё далеко, прочие все на одно лицо. Зато как добрались и встали под краснокаменными стенами, тотчас открылась вокруг сутолока. Поселяне, изгнанные предвестием войны от родных очагов, засновали из конца в конец гужевой череды, проведать родственников и соседей - как осилили путь, не требуется ли в чём пособления? За тщательностью досмотра, налаженного у ворот, обоз продвигался не скорее оглобельной тени. Повозки страгивались, проползали со скрипом от колоска до веточки, и вновь замирали среди пропылённой колеи. За хлопотливым многозверьем, в яркий полдень, ввиду могучих бастионов, от которых веяло защитой, прежнее смятение улеглось. Всё чаще здесь и там слышался смех. Путники навещали друг друга уже не с тревожными заботами, а с угощениями. Бойкий землеройка предлистопадных сезонов - никак, тамошний сельский голова - хотел, было, кликнуть общественность для обустройства всеобщей трапезы на просторном луге. Но обозные наши упредили его намерение, сообщив, что в Рэдволле всех ждёт сытный обед, а теперь не нужно производить излишних сборов, которые могут задержать и так чересчур мешкотную продвижку. Впрочем, общего приподнятого настроя не могли попортить даже дотошные обозные, что сызнова принялись осматривать повозки: не затесался ли в дороге какой проходимец или даже разбойник? Менее всего хотелось сопровождающим опростошерститься перед местной стражей - доставить в крепость вора или лазутчика. За тем и прицепились к парню тому, дознаваться стали - кто таков да откуда взялся мыш сей, в расцвете сил да в ношеном поддоспешнике? То ли по собственному недогляду обошли его записью, то ли случаем разминулись, а только в подушевых списках не сыскался он. Уладили недоразумение скоро: вписали задним числом, от настоятельных слов молодой супруги и двоих детей малых, сына и дочери. Там и наши кроты переглянулись, подвалили сами - дескать, как отправились мы, так они наперёд всем семейством в дороге и прибывали. И тут я вспомнил, как разом на привале собирал он синие да красные цветы, сплетал венком и дарил жене. Одолевая кручину, смотрела она за детьми, что бегали по лугу. Он же, подойдя, увенчал избранницу короной из маков и васильков, тихонько поцеловал в щёку, и, приобняв, устремил взор вослед закатному солнцу. Она, склонив голову к его плечу, приглядывала, всё ж, за детьми. Тут я впервые за путевые дни вспомнил про Незабудку. Разве собрать для неё по другой весне полевых лилий - белых, едва отмеченных дерзновенным румянцем? Разве принять ей робкого моего букета?.. Разве… Но вот как-то разом подумалось уже про отцовскую прялку, про нежданный поворот хозяйственного путешествия нашего, про Рэдволл, про собравшуюся военную грозу… Как уместить всё в одну голову?.. В единое мгновение?.. Когда я брал учебную мишень четырьмя из десяти, а соседи мои делали успехи вполне сравнимые, Бэзил наигранно ворчал: “Полюбуйся-ка на молодёжь! Никакого представления о лучном ремесле. Капустный пирог против жёлудя - с двадцати саженей и в арбуз промажут. Как допускать их на стены - ума не приложу!..” Знакомец, прохаживаясь рядом с наставником нашим, тихонько улыбался, отзываясь когда смешливо на заячьи тирады: “Уж ты побереги капустного пирога, старина…” Был он тогда уже при полном обмундировании: в кольчуге, с кованным шлемом в руке. На поясе, в ножнах, покачивался широкий меч. Во всём облике его ладно соединилось будто бы несоединимое: безгневный взгляд, неторопливая походка, мягкая, сдержанная речь пребывали в союзе с мощью грозовой, затаённой до огневого часа, в который не отвратить её супостату. Никак с отцом его, то ли с братом старшим знался Бэзил в служивые сезоны - с точностью мне не ведомо. А только самого принял, будто приятеля-сослуживца. По рассказам, старшему родичу довелось сражаться в саламандастронском дозорном отряде, и даже состоять в тамошних войсковых регистрах. Супротив даже того исконного порядка, по которому не должно в те регистры записывать никого, окромя одних только зайцев. Заправским разведчиком в деле изъявился, вот и приняли. Да и теперь живёт недалече от горы, завсегда готовый к дальнему походу с резвыми своими товарищами. Помимо лучного дела, обучали нас и рукопашной схватке. А то бы зачем и кинжалы-то повыдали? Короткий меч на галерее завсегда сподручнее длиннющей сабли. Той пока размахнёшься - пригоршню искр со стены отскребёшь. А как перила зацепишь клинком на замахе - вот он ты весь пред врагом и раскрытый. Хотя, по-разному бывает. Если дело знать, то когда и лапами одними совладать с врагом удастся. А как нешколен, так и любой клинок не поможет. Увидать мне впервой, что примется за нас тот самый Бэзилов приятель, так волнительно стало - ажно копьё в руках не держится. Хоть и нескладно, а всё ж атаковали мы бывалого воина - с доподлинными копьями да саблями - то по одиночке, то гурьбою. Вполовину быстроты - на полной прыти полечь бы нам костьми несмысленно вкруг наставника. Ему что копьё, что сабля: сам чутка в сторону, а напавший - оземь да под истребление: показом - форменно, резвостью - шутейно. Многажды всякий из нас был “порублен-заколот” своим же оружием, примечая после разве малый ушиб какой. Мало-помалу смекать стали, в чём корень сей науки, друг друга очерёдно одолевать. И на стрельбище дело продвигалось. Это ведь надо, как теперь умеем! Непременно отстоим крепость! Какой восторг!.. Более же всего памятен мне потешный мечный поединок с наставником. Надобность вышла ему поразмяться, с мечом поупражняться, а тут я под руку подвернулся. Посчастливилось! На спелом закате, когда всё вокруг залилось алым, сошлись мы на главной тропе, ввиду сторожки. Пришлась тогда кстати дедовская да отцовская наука по части боевого посоха. Подивился наставник сноровке, с какой отводил клинок мой типические выпады. Стал удивлять уже не прописными - затейливыми наскоками, да многосложными выступлениями. Супротив таких я уже не держался. Но приглянулся ему взгляд мой вдоль прямой кованой стали. Наверное, то было лишь слабое, мимолётное отражение его взора. Наверное, думы его были о том же самом. Если бы и сложить голову на войне, то непременно в битве на мечах. Чтобы нос к носу с врагом схватиться. А уж совсем пригоже - против целой брани выступить. Далась ему вскоре и такая доля, и иная доверилась. Сполна.

VIII Потери нашей пятёрки восполнили два бойца: пожилой носатый землеройка в зелёном жилете да широкополой соломенной шляпе, и серовато-песчаный мыш примерно моих сезонов. На деле они сошлись с нами молодцом. А вот за трапезой получалось разно. “Старый валуй1”, как отрекомендовал себя землеройка, без умолку травил семейственные байки - всё про пчёл, про ульи, да про всякие занимательные случаи. Иным оставлял разве усмехаться да кивать. А то вдруг затихал грозовой тучей, и тогда никто не брался тормошить его. Что до парня, тот ел и воевал бок о бок с нами, всё время оставаясь в одиночестве. Ко всему он был ровен. Ничто не радовало его и не задевало. Приказания он понимал сразу, выполнял точно и никогда не пререкался. “Ай да молодец!” - издали щурился наш крот, болезнуя неизъяснимой тревогой: что-то с бойцом неладное. Раз в затишье из-за пазухи выпростал я панфлейту, и ну поигрывать, что на сердце взойдёт. Парень оказался рядом. Прижав уши да метнув сердито хвостом, он фыркнул и зашагал прочь. Неужели взялся я столь дурно, или дудка моя от времени или событий строй потеряла? В недоумении оглядев изделие рук своих, запрятал я музыку обратно под кольчугу. Да только соль таилась не в том. С отбоем, когда все наши засобирались отдыхать перед утренней стражей, меня турнули разыскать новенького, что опять куда-то запропастился. Нашёл его на стрельбище. Прикрываясь от яркого заката ладонью, он метал ножи в дальнюю мишень. Подойдя, переждал я очередной бросок и хотел уже позвать товарища. Тот, видимо, заприметил мою длинную тень. “Верно же, неплохо?” Поворотился он, я с учтивым кивком сдал на шаг. И впрямь, неплохо. У меня бы так нипочём не получилось. Центр мишени был усажен лезвиями, будто бы с другой стороны какой фокусник приставил обломок влекущего железа2. “Так я встречу первого, кто прорвётся через ворота!” - любуясь мишенью, подбоченился мыш. Я попробовал вымолвить, что мы на то и несём стражу, чтобы враг сквозь наши ворота нипочём не прорвался. Но соратник мой лишь осклабился и сверкнул глазами. “Брось! Вижу, ты не дурак, чтобы не понимать…” Чего же не понимать? Что бандитов больше? Что они на приволье, а мы взаперти? Что у них вдоволь еды, а мы вскоре начнём голодать? Что мужество защитников рано или поздно дрогнет? Что наше поражение - вопрос времени? На многое попытался открыть мне глаза боевой товарищ. Да проку от его увещеваний было ни на черешок от ранетки. Зато стоило на мгновение признать, что его тоска не лишена опорного камня, и даже в мыслях похвалить его за некий род смелой честности о нашей общей беде, как и сам я поник сердцем, носом и ушами. Слабость тяжкая навалилась - ложись да помирай. Нет, не честность это получается на поверку, а отрава. “Не дадим Клуни победить, не сражаясь!” - вот в чём смелая честность. Сим кратким зовом Маттиас оживил намедни всё наше войско. Наполнял я колчан, и посчастливилось мне взглянуть в глаза юному воителю. Увидел я тогда две стороны дела. Первая: Клуни влип в историю. Вторая: за этим Маттиасом я отправился бы даже в змеиное логово. Даже с пустым колчаном и без меча. Сноровистый метатель ножей, подойдя ко мне, стал размахивать руками, пенять на то и на это. С жаром доказывал что-то. Но я боле не слышал его слов. Наконец, он остановился. Видимо, чтобы перевести дух. Я спросил, отчего же не уйти ему. От неожиданности он закашлялся, а затем ответил, что некуда ему идти. Что драться он будет до конца. И что не мир надобен ему наградой за ратный труд. И не свобода. А месть. И только месть. И пусть бы война горела подольше. А нет - так месть его и без того найдёт, где разгуляться: “Одна у меня в жизни осталась доля, одна потеха - крыс и хорьков убивать!..” Нечем было мне ответить ему. Ни суда, ни спора не подъять - каково оно, под его шкурою? Подбодрить, разве, словами Маттиаса? Поможет ли? Услышит ли? Да и не получится у меня так. Сфальшивлю чего, пожалуй. В правду или нет, просто позвал его к остальным. И, не дожидаясь, ушёл. Поздновато было. Ретивый боец погиб на следующий день. В пылу сражения он вскочил между зубцами и со всей силы метнул свой кинжал в ласку, что наводил от измученной яблоневой ветки штурмовой мосток. Пропев, клинок промелькнул мимо цели и потерялся в листве. Увидев это, парень горестно вскрикнул, хряснул кулаком о стену. Взвыв, ухватил разбитое запястье, скорчился, сжался. Потерял равновесие и сорвался. “Ненавижу!..” Последний крик боевого собрата, безоружный и безнадёжный, до конца дела рвался у меня в ушах. И после ещё нескоро оставил память, отдаваясь рокотом миновавшей грозы. Вслед за сорванным воплем, точно издёвкой над выпестованным в сердце мировым горем, обыденно свистнула стрела. Наш выдра, едва подметив попадание, уже выбирал новую цель. Ласка упал на землю, едва потряслась она, встретив и разбив прежде того, кто мог бы стать из сотоварища - другом, а из бойца - героем. Если бы не поверить ему посулам липкой тьмы - таким вкрадчивым, убедительным, “смело-честным” и неизменно лживым. Что гаже, что раньше, что позже - отчаяние или предательство? Лапа об лапу шатаются эти два страшилища. Только сорваться нашему безнадежнику - тут же в простенок его целой копной ринулись стрелы. Метили в бойца, что представил себя удобной мишенью, а не поразили едва нашего старика-пасечника. Без умыслу вышло зловредство, а всё же вышло. Но бывает и по-другому. Прямиком до меня служил в пятёрке другой боец. Такой же мыш, как и я. С виду, то есть, совсем похожий. Когда меня приписывали в боевой строй, то даже поначалу приняли за него. Удивился ещё - чего это меня сторонятся, будто я тайком сгрыз на кухне всю крупу, или притащил “флуджи-твиджи”? С выдрой - тогдашним вожаком - едва не дошло до нежданно-суровых разбирательств. Вот тебе и Рэдволл - обитель мира и взаимоуважения… Приступил, и какую-то “склянку путеводную” с меня требует! И слышать не хочет, что знать я не знаю никакой “склянки”. Вынь теперь же, да положь. Помимо званий и постов, пришлось даже показать, чему дед в молодости обучал отца. Вышло так себе, но лишь потому, что командир выискался раза в четыре сильней меня, и раза в три тяжелее. Но вот один резвый бросок через хребет - и дело разъяснилось. Поднялся выдра, землю с боков отряхнул, глядит, эдак, с изумлением. “Черемша и черешня! - говорит. - А ведь и впрямь, не он!..“ Пожали мы лапы взаимно и остались друг другом вполне довольные. Что же до сходственного моего, с ним дело такое вышло. Записали в отряд новенького. И не то чтобы аховый он, а не так и не сяк. Потёмистый. Не свойский. Вроде и с экипировкой обращается сноровисто, и постреливает умело, и ко сбору не опаздывает. А только словом добрым с ним не перекинешься. Всё ему не то. И постройки вокруг неказистые, и сад скудный, и пруд мокрый. Всем еда как еда, а ему то проста, то пересолена. Угощения ни от кого не принимает, сам ничем не делится. Изюм с орехами, что в котомке носит, тайком ест. А тут ещё перила на галерее скололтили новые, заместо сгоревших. Сколотили, да впопыхах не обстругали. Тут “прынц изюмный”, как его наши тайком прозвали, занозу-то ладонью и словил. На пол-восхода речей достало: где же это видана крепость такая, чтобы перила у ней были неструганы? Ладно бы на том заканчиваться нескладностям, было бы полбеды. Иным днём, в самый разгар боя, сидит “принц” за камнем, в ус не дует. Рядом лук его стоит, к зубцу прислоненный, надломанный. Чуть стихло - к нему с разбором да помощью. А он знай своё: где же это такие луки делают, чтобы на десятой тяге трескались? Выдали ему другой лук, взамен прежнего, что сносу не знал. Как всем на стену - “принца” не досчитались. Отсторожили вчетвером, благо дежурство тихое выдалось. Спускаются, к палатке идут. Глянь - в саду, между ранетом и айвой похаживает “принц” - левая рука на перевязи. Суровая Клементия, что помогала тогда по лазарету - невдалеке, у пруда. С кадками. Никак, воды для мытья полов набрать пришла. “Принцу” ей на глаза никак нельзя показываться: отругает за неряшливую самостийную повязку, рану станет осматривать. А что наврёшь ей, коли раны-то никакой и нет? Приступили тут к “принцу” на полном серьёзе. А ему - нет, чтобы смутиться да повиниться - гусём выгнулся. Дураки вы все, говорит, побитые, потому как головы свои всякий день под грозу подставляете. Сами же видите - не одолеть нам врага - вон его сколько! И чего ради помирать мне с вами на этих стенах? Мы заради стен этих не помирать шли, а чтобы за ними укрыться и жизни свои сберечь. Вы как знаете, а мне моя голова дорога. Тогда же и выписали его из отряда, по общему согласию. Ни в какие воинские тайны “мятежный принц” посвящён не был, посему и догляда за ним не установили. День, другой - нет нигде “принца”. Думали, что где по хозяйству пособляет, да и не хотели уже доискиваться, как открылась пропажа. У командира нашего тогдашнего, выдры, из вещей потерялась диковина: отлогий стеклянный колпак - полушар: изнутри пустой, а снизу к деревянному основанию пригнанный. Под колпаком, на донце - рисунок звёздного неба, эмалевой работы особой - в темноте светится. Наверху резная стрелка свободно колышется, на шпильке закреплённая. Там, под “звёздами”, кусочек железа влекущего завсегда прилаживают. От родственных выдр-мореходов ему подарок - прибор навигацкий. “Путеводной скляницей” по-старинному зовётся. Не только по рассказу в подробностях знаю - видал подобный тому на трёхмачтовой торговой шхуне - у тех же выдр, когда ходил с отцом до Усть-Моховского поселения. Между дежурствами разъяснили: тем же вечером, каким был выписан, прогуливался “принц” возле северной калитки. И вроде бы что-то такое припрятывал под накидкою. Видели его вполглаза, примечать не хотели - все вокруг делами заняты, и у него, стало быть, есть какое дело. А дело-то такое, что засов долой - и дуй, не стой. И диковина в дело такое сгодится. На любом рынке из-под полы сбыть можно. А изловят вражьи дозорные - будет чем выторговать жизнь. Ведь жизнь - она такая… Жить-то надобно умеючи… Вот припомнил случай, а лучше бы и не припоминал вовсе. Гадко внутри сделалось. Не за “принца изюмного” - под свои лапы сам пускай глядит, куда бы они там ни шлёпали. А вот мне бы помнить лучше дедово наставление: “Что до всяких несуразностей да паскудства, какие на пути многажды повстречаешь - так я тебе скажу. Где у трясины дно - никому не ведомо, да всякий то изведать может, коли оступится. Всяко в жизни бывает. Лучше ты ветку-то протяни тому, кто провалится, коли сумеешь. А не сумеешь - так и веселиться не о чем…” А мне-то и весело припомнить - вот, дескать, угорь налимовский какой - такой да разэдакой!.. Не то что я - хорош, не похож, на полкочана дороже. Нет, не гоже так. Задери нос повыше - скорей себе же трясины сыщешь… И ведь бывало! Сопливыми ещё усами накляузничал на соседского ежонка, что он-де шапку мою и тулуп забрал, да мне на досаду припрятал, когда с горы всем селом катались. И знал ведь, что не было того, что сам затерял одёжу среди сугробов. А сосед, хоть и дразнился, да не при чём был. Так ведь дразнился же! Неповоротливый дескать я, да неухлёмистый. И что сильней он меня раз в тыщу. Нет уж, дудочки! Пускай ему теперича и попадёт, а с меня - как с камня вода. И такой-то камень в груди моей тогда поселился - уж не до свистулек-дудочек. Вот где стыдоба-стыдобушка! А он по весне ещё и саженцев добрых к нам на огород принёс, от родителей. Я же прощения сумел попросить. К лету… Ох, и никудышник же я. Не чета совсем орлу тому, что рассветами ещё был средь нас, а недавно взмыл к синеве. Лукошко абрикосов против недозрелой ранетки - уж с ним подобного, верно, не было… 1 - Гриб семейства сыроежковых 2 - Магнит

VII Череда высоких, сводчатых окон занавешена - чтобы яркий свет не тревожил лежачих в общей палате госпиталя. Под нужды раненых определили просторные опочивальни. Здесь владычествуют прохлада и тишина. Здесь неплохо. Только дух тяжеловат. Почтенный Мортимер, сменив настоятельское одеяние на фартук санитара, обходит подопечных. С ним трое - две мыши постарше Василики, и парень-белка, с этажерной тележкой. На полочках - склянки с лекарствами, перевязочная материя, коробушки с врачевальными снастями. Строго поблескивают гнутые колечки ножниц и прихватов. Ещё суровей позвякивают. Вот где занятное дело! Там, на стене, пред врагом, не было страшно. А здесь, посреди заботы и помощи - думается о боли. Пробирает от усов до кончика хвоста. Пожилой толстощёкий мыш, присев на кровати, несёт развесёлую околесицу, пока настоятель переменивает ему компресс на распухшем темени. Бельчонок растирает свежие коренья, молодые дамы бережно придерживают плечи воина. Припухнув на лавочке, где, между своими землеройкой и кротом ждал очереди на осмотр, я вдруг представил себя лежащим на одной из тех коек. Вот, лежу я, стало быть, весь в белых бинтах да алых пятнах. Едва дышу. И склоняется надо мной, придерживая за руку, Незабудка. Отцовского приятеля, соседа нашего, старшая дочка. Василика чем-то похожа на неё. Почитай, как сестра меньшая. Вот вернусь домой, непременно в кольчуге и с медалью. Обнимусь с родными. А она станет глядеть издали, укрывая застенчивый румянец узорным платком. Эх… Пока я мечтал, врачебный обход продвинулся в дальний конец залы. Поднявшись над тихой постелью, четверо склонили головы. Мыша средних сезонов, спелёнутого побурелыми лентами, переложили на носилки, закрыли с головой и понесли к дверям. Шерсть моя взялась ежиными иглами. Когда носилки приблизились, я отвёл глаза. Восприняв свежую повязку и прополоскав зубы, я отправился к нашей отрядной палатке. До стражи мне следовало починить доспех: приторочить к кольчуге наполовину отодранный рукав. Вчерашней заварухой уцепился где-то и так дёрнул, что извитое железо не выдержало. Оно бы снести до кротов - слесарное дело им в привычку. Но бригада кротоначальника теперь занята рытьём слуховых туннелей. Да и мне полезно вспомнить умение: завсегда ведь пособлял отцу по швейным снастям. Клещи, молоток, наковаленка. Сижу возле палатки, на лужайке. Солнце пригревает спину. Тук. Бряк. Дзынь. Первое кольцо прилажено как следует. Заготовил второе, а сам припоминаю скамейку у стены в госпитале. Впереди меня - землеройка. Ему обожгло бок. Позади - крот, которому досталось по кованной шляпе. За ним - выдра с побитым-порубленным хвостом. У меня рука уже почти зажила. А где же наш мелкий полёвка? Только нынче я смекнул, что не видал приятеля с того самого мига, в который нас кликнули драться на южную стену. Куда он делся? Что с ним? Оставив труд, я бросился дознаваться о парнишке. И мои сотоварищи, и ребята кротоначальника, и почтенный Альф, что дремал у сторожки - все лишь развели руками. Вознамерились учинить поиски. Но дело прояснил Бэзил. Оказалось, что малец жив и здоров. Просто он испугался и убежал, едва затеялась ночная битва. Он укрылся в тёмном саду, и не решался ни уйти вовсе, ни подняться обратно на цитадель. Там его и нашли - заплаканного, спящего, свернувшегося в комочек. Теперь он помогал с малышами в Пещерном зале. От сердца у меня отлегло. Я не мог и не желал судить мальца. Ещё чего! Экая глупость. Я и сам не понимал, отчего не боюсь теперь. Может, войной у меня покосило крышу? Впрочем, возиться с мелюзгой - то ещё занятие. Финик против брусничины, не пройдёт и двух восходов, как парень запросится обратно в пятёрку. Если согласятся его принять, обязательно помогу ему, когда бежать будет нельзя. Оказаться бы только рядом в должное время. Радостный за живого приятеля, я припомнил, как сам едва не заполучил его долюшку. Первый мой боевой выстрел ушёл в белый свет, как в бочонок из-под земляничной шипучки. То ли хорёк, то ли ласка поднялся на ветку моей яблони - разобрать я тогда не сумел, и теперь не ведаю. Выпустив предумышленно-напрасную стрелу, я тотчас укрылся, навроде того, чтобы изготовиться для новой атаки. В самом же деле - чтобы уклониться от боя. Разбойника сшибли через два снарядных размена. Вроде бы из пращи достал его крот, нынешний наш вожак. Я же делал вид, что изо всех сил стараюсь вытащить из колчана застрявшую стрелу. Наверное, мои потуги забавно смотрелись. Едва стихло, молодцеватый развортистый выдра, что теперь дежурит у катапульты, а тогда командовал нашей пятёркой, со смехом отослал меня чистить овощи. Так и сказал: “Беги, сдавай оружие и дуй на кухню…” И я пошёл бы. Нет, побежал бы вприпрыжку, с облегчением и радостью. Воевать, конечно, кому-то надо, но и картошка со свёклой - не безделица. Ай да молодец, ай да разумник. То-то “обрадовался” бы отец! То-то “похвалил” бы! Дельно ж рассудил: со стены - до кухни, а с кухни - и до хаты. На край да на краешек. Подумай-ка - напали головорезы на Рэдволл. А мне что за горе? Ну, бываем окрест, единожды на сезон, ко дню названия. Торгуем на ярмарке. Да и не сошёлся белый свет клином на здешних рядах, “если вдруг чего”. Сколько уж оборачиваем товарец - на юг - по морю, на север - по ручью… Не пропадём… Тут же пропасть - дело нехитрое, а назавтра и звали как - не попомнят… А кто ж дома, с хозяйством-то, управляться станет, как дед не сможет нитку вдеть в штопальную иглу? А отец… И тут, впервые за всё время похода моего, припомнил я, что отец мой и дядя, быть может, ведут теперь Срединной дорогой повозки, гружённые хлопком, и ведать не ведают, что на пути у них раскинут большой разбойничий лагерь. Как узнать, где они теперь? Как упредить? Разве упросить о воробьином дозоре? Но сколько ж раз отправлять его? Неприятельские лучники бьют птиц чуть не под самыми облаками… Уже бы и на том отбросить помысел о бегстве, как ударил мне по сердцу взор материнский. Ощутил я его, да не увидел. Не взглянули на меня родимые глаза… Опомнился. И только со всей решимостью отпрянул от лестницы, как обрушился на нас - не совру - целый шквал из стрел и камней. Даже копьё откуда-то прилетело. Мы отбивались подобающе. Не до сливового джема, когда стоишь за свою жизнь. А уж когда позади мать, впереди отец, а по сторонам - товарищи… Четыре колчана израсходовал я тогда, не считая стрел, что удавалось подобрать на галерее и возвратить врагу. Четыре пепельно-пёстрых ряда собралось под стеной, чтобы осыпать нас гибелью. Мы тоже не знали пощады. Многих угомонил я, когда отражал первый свой приступ. Тот крыс не стал моим первым. В него я прицелился запросто. Разглядел ясно. И срезал наповал. Ничтоже сумняшеся. Точно в сердце. Есть. Одним меньше. Крабы и краснопёрки! Ну и рожа! Ну и образина! Попади такой внутрь - добра не жди! Распалённый, вновь и по-прежнему боеготовый - вдруг обрываюсь в безмыслие. И то ли вижу, то ли видится мне, как дюжий крыс в грязно-бордовой рубахе под кольчугой, с оловянной серьгой в рваном ухе, падает навзничь, и, сжав стрелу мою, расплывается в неизъяснимой клыкастой улыбке. Словно и не разбоем измотанный, а тяжёлой и долгой работой, завалился, наконец-то, спать. Глаза его стекленеют, отражая край грязно-жёлтого облака и кусочек синевы. Вслед за внезапной щемящей жалостью, в грудь мою наливается взъедливый, рвущий, свирепый огонь. Яростно кашляю, вырываясь из поддерживающих рук. Глаза на выкате. Под навесом галереи, у основания стены, выдра и крот приводят меня в чувство, дымя в ноздри зажжёной тряпкой, вымоченной в смоле, сере и воске. Ну и гадость! Лучше бы крутанули меня за хвост раз-другой, право слово. Лишь бы только башкой об дерево не шарахнули. В другой раз нипочём не выпаду из ясного дня, как та стрела из колчана. Пока я тут прохлаждался, из нашенской пятерки выбыло двое. Одно есть паскудство - задворками, огородами, да и в щель. Другое в груди елозит, когда больше для приличия грустишь о своих едва знакомых павших, тем временем радуясь, что не ты, не ты повинен в том, что они убиты ныне. Ну да. Не я. Вроде бы. И всё же… Вечером избавители мои, крот с выдрой, совещались у Бэзила. Уж не знаю, что опосля того боя промеж ними решилось, а только поменялись они постами. Ничего, без досад. Во всяком разе, сражаются они, как братья.

VI Сменились из караула. Ранний вечер. Облака. Скудный ужин прямо под галереей. Песчаник стены приятно холодит лопатки. Правое предплечье давит свежая льняная повязка. Под нею лениво жгут целебные травы. Сил нет. Четыре стычки за стражу. Гудящей рукой таскаю из треснувшей миски салат “сделай сам”: кружок моркови, кусок репки, луковое колечко. Поговаривают, что это последние овощи. Как выйдут, станем делать вылазки в лес Цветущих Мхов - добывать съедобные коренья и лебеду. Ничего, не пропадём. Здешние повара даже из кореньев и лебеды состряпают пир горой. Отведал, и годен вновь к труду, к службе, к веселью. А ежели ко времени - то и на боковую. Нет в груди камня - стрелою взмоешь в отдых. Полетишь одуванчиковым семечком сквозь незаходимый свет над лугом, которому нет ни конца, ни края. Или просто проваляешься на соломенном лежаке, без видений, лап и хвоста. Тоже славно. Основатель Мартин, отважный воитель древности, по легендам, трудной годиной посещает сны рэдволльцев, чтобы надоумить и поддержать. Мой дед не велит запросто доверять снам. Чтобы не сделаться боязливым и мнительным. И чтобы оттого ненароком не оступиться. “Внук, держись тропинки, что выводит к Светлому Лугу. И что надлежит тебе на этом пути узнать - непременно узнаешь. О прочем не волнуйся попусту. Всему свой черёд. Приспеет час - даруется тебе и мысль, и слово, и поступок. Главное - вышины не забывай…” Деду своему я верю. Он точно знает, что говорит. Ну а Мартин знает, что делает. Дожёвываю. Слева. Только слева. Справа ненароком схлопотал по зубам. Ой! До чего же твёрдая попалась морковка! Зайцы и забрала! И как меня только угораздило попасться под локоть старшему! Увлёкся боем. Вздумал сменить диспозицию. Самовольно. Перебегая через два расчёта, споткнулся и хватил мордой о стальные кротовьи наручи. Предводитель нашей пятёрки в аккурат тогда взводил свой чудовищный лук. Выстрел я испортил. Пришлось извиняться. А потом разболелась челюсть. Едва осилил обед. Не так уж далеко от нас, в дюнах, проживает Крокус - то ли Кедрощёк, то ли Кедрощёлк, с семейством. Этот ёж на всю округу славится умением избавлять зверей от зубной хвори. Вот как дед рассказывал: садишься ты на мягкий моховый пуфик, разеваешь пасть. Обкладывают тебе всё защёчье толчёными травами, так что вскоре пол-морды будто и не твои. Дальше знай, не страшись - заорудует ёж с онемелым зубом коваными крючками да точилками. Подёргает, поскоблет, потолкает. Пожурит, что-де раньше не собрался. Тем временем дочери намелят пыльцы из мрамора или иного какого крепкого камня. Добавят разных смол да соков. Приготовят пахучее тесто. Возьмёт его Крокус и залепит злосчастную зубную пробоину. Одно солнце да одну луну есть не моги вовсе, а воды пить - с осторожностью. Зато после - горя как не бывало! Вот бы теперь туда - и сразу обратно! А то в здешнем лазарете излечивают разве только простуду, ушибы да желудочные колики. Хотя, стрелу, конечно, тоже, вытащат. И шкуру посечённую заштопают. Да и полоскание из шалфея с толчёной гвоздикой уняло боль. Так славно уняло, что можно будет уснуть. Даже если всплакнёт пустоватый желудок. Хлыст, вон, самых жирных карасей закусывает кобыльим сыром, и каждую ночь проваливается в лютый кошмар. Так орёт, аж тут слыхать. Нет, лучше уж пусть болят зубы… Только забылся - и вновь подъём. Темень. Факела. Бежим на галерею, к нашим зубцам… Эх, полоскание уже не действует, так что не надо про зубы подумывать! Впереди наш неугомонный геройский крот. За ним - долговязый разворотистый выдра, вечно сердитый землеройка, я и мой приятель - полёвка, что стреляет уже получше моего, а всё держится меня, будто я ему командир или давний приятель. Арбузы и арбалеты! Опять у него шлем съезжает набекрень! Придётся подмогнуть… Мы у позиций. Снаружи ни единого шевеления. С чего тревога? “Тревога! Все на южную стену!” Оклик старшего - как ушат колодезный! Привычным порядком следуем за командиром. “Подкрепление! - воспряли у бастионов. - Сюда! Бей супостата!” Блам! Клац! Длинь! Один за одним, вонзаются в стену штурмовые крючья. Рукопашная! Луки за спину, клинки наголо! Каково это - сталью - в живое?.. Миг - и будто новая стена отрезала меня от сражающихся товарищей. Вынырнув из ночи, окутанный тенями и факельным блеском великан с храпом занёс надо мной кривую саблю. Не знаю, и не хочу знать, куда я вонзил кинжал. Помню лишь, как мой кулак, упираясь в гарды, почуял сперва грубую одёжную ткань, а затем - горячее липкое месиво. Сабля грохнула по доскам. Я отпрыгнул шагов на пять обратно. Выпустив слабый рык и пошатнувшись, к моим ногам рухнул исполинский горностай. Из-под грузного тулова плыла искрасна-бурая лужа. Я вновь отпрянул. Стошнить было нечем: ужин давно разошёлся, а завтрак ныне встал под вопрос. Кругом клокотало сражение. Звенела сталь, рвались крики, стонали доски. Опершись на угол зубца, я засобирался уже, было, как тогда, после не самого первого, свалиться в забытьё. Но тут, сквозь рой моих тяжёлых светлячков, на край стены брякнулся новый штурмовой зацеп. Едва руку не отхватил! Перегнувшись, я увидел лисью харю. Глаза горят, в зубах - кривой нож. Вслед за лисом взбирались, хватались и скребли дебри лап. Сколько ворогов там карабкалось, сосчитать я после не смог. Просто не знал, сколько следовало поделить на четыре. Помню лишь, как пронырнул кинжалом под основание плетёной лестницы, и с силой рванул лезвие наверх. Зацеп соскочил на галерею. Снаружи взорвался разноголосый вопль, шорох и скрежет. Затем будто бы повалили наземь торбы со старой свёклой вперемешку с тяжёлыми берёзовыми чурбанами. Стонов и ругани осталось не в пример меньше прежнему хриплому гоготу и смертным сулениям. Подбежал наш главный крот, нагловатый выдра и крепкобокий седоусый мыш, из южных пятёрок. Прихватили они моего подзабытого уже горностая, и без лишних церемоний сбросили со стены, вслед за его клевретами. Тут мне опять заплохело. Кто-то подхватил меня под руки, и вот я, сквозь дурную пелену, смотрю, как крот и мыш делят трофеи. “Сгодится?” - поднял крот бывшую горностаеву саблю. “Сгодится…” - мыш глядит вдоль зазубренного клинка, и затем ловко пристраивает его за спиной, в диковинном открытом креплении. Затем уходит и возвращается с неимоверно жуткой штуковиной. Короткая толстая палка, цепь и набалдашник, унизанный железными клиньями. “Тебе, братишка, сподручней выйдет управляться…” - придерживая колючую гирю, мыш препоручил кошмарное чудовище нашему кроту. “Коли окружат меня - в самый раз будет!..” - с обычной добродушной улыбкой крот принял грозный подарок. Слыхивал я о таких страшилищах. Занятное у них название. “Восходящая звезда”. И кому пришло в голову?.. Мы отбились. Но то-то и слово, что едва. Я, можно сказать, отсиделся - загромоздив проход своим горностаем, сберёгся в тени угловой башенки. Нет, не со страху. От растерянности. Другим пришлось жарко: бандиты напирали, забыв о своих дражайших жизнях. Как выяснилось вскоре, перед приступом они наелись пёстрых грибов, галочьих ягод и ещё какой-то белиберды. Но и дурман подвёл разбойников, как прежде презрительный нахрап, а затем - страх перед собственным предводителем. “Бой окончен! Возвращаемся на посты!” Вроде, все целы. Да и я в полной мере пришёл в себя. Нужно только поскорей вычистить кинжал.

V “Четыре из десяти! Старайся лучше, воин!” С неудовольствием обозрев мою полупустую мишень, Бэзил перепрыгнул к ежу чуток постарше меня - растрёпанному, курносому, задорному. У того получалось не в пример лучше. Его мишень напоминала гигантскую пустынную колючку. Или перепуганного дикобраза. Или его самого, изрядно раздикображенного. Присоветовав молодцу пару мастерских приёмов, заяц вознамерился, было, поощрительно взъерошить ученический вихор, но вовремя спохватился. И зачем этому парню лук со стрелами? Ему довольно прокатиться по неприятелям спиной да боками - клочки бы остались от них, да, может, закорючки, окромя дурных воспоминаний… Выдохнув, руководитель учебных стрельб оправил перчатку, отёр физиономию платком и отправился к следовавшему номеру. Увлечённый сосед мой тем временем вновь приладил стрелу, и, сызнова поразив мишень, радостно тряхнул игольчатой копной. Что ж, ему ученье впрок. Зато он не умеет играть на панфлейте. А другой мой сосед, пухлый писклявый полёвка, вообще не попал доселе ни разу! Ни лука верно удержать, ни стрелу к тетиве приладить не может. Злится только, да фыркает. Пособить ему, что ли?.. Задолго до обеда, малый уже стрелял не плоше меня. Правда, и не лучше. Придерживая ошнурованную лучную рукоять поверх его хвата, я выверял дальность и наклон очередной атаки. Не менее чем в половину того веса, что легко помещался в Бэзила, меня распирала деловитая значительность: за стрельбами наблюдал здешний настоятель. Соединив широкие рукава, среди погожего утра он поёживался, как на холодном ветру. Точно столковываясь с кем, осанистый старик то с одобрением кивал, наблюдая за дождём тугих попаданий, то вдруг скорбно поникал пепельной головой. Наконец, глубоко вздохнув, он развернулся и зашагал в сторону первого крыльца. Великодушие и твёрдость почтенного Мортимера тут у всех на слуху. Но не знает он, как быть с войной. Во главе обороны стоит хранительница порядка и устава - матушка Констанция. Уже видал её, когда она говорила с Бэзилом, переставляя тростью камешки на траве. Огромная и могучая, как тот колокол! Хотя, нет. Как скала. Голоса её совсем не припомню. Войску достаточно её взгляда. Сам Бэзил слушается её непрекословно. Как знать, может, в её жилах течёт кровь правителей Саламандастрона? Признаться, не хотел бы я при случае попасться барсучихе под горячую руку. А вот и она. Встретила попечителя на ступенях и развернула перед ним большой пергамент. Наверное, карту или план. Что-то объясняет. Слушает возражения. Причём решительные. Вероятно, почтенный Мортимер - единственный, кто отваживается поспорить с военачальницей. А это кто же посредь них остановился? Девица. Совсем юная. Похоже, та самая Василика. А с нею ещё какой-то парнишка в зелёной хламиде. Ба! Он ведь помладше меня! И зачем они таких ранних допускают к военным бумагам? Чудно да дивно. Меж тем, Василика проходила по документу веточкой, ввиду совершенного внимания матушки Констанции. Та всё кивала. Похоже, тот малец и Василика - уже не просто молодь. К редкостному совету приблизилась ещё одна дама - рыжая белка в полевом платье. С луком, почти как у меня, только побольше. Рядом с нею, опираясь на трость, следовал совсем древний, согбенный старец. Вот это усы! Длиннющие, чуть не до пояса. Вроде бы это Мафусаил, здешний летописец. Напроситься бы к нему в библиотеку, помощником! Эх, не до того теперь. Прибывших выслушали, после чего все вшестером спешно поднялись в Большой зал. По всему, затевается нечто важное… “Чего уставился? Никогда не видал штабного совещания?” Лук, на верх которого я навалился подбородком, аки на посох… Кстати, а где мой посох? Ах, ну да, я же препоручил его кротоначальнику на хранение… В общем, лук мой подвернуло, изогнуло, повело, и я чуть не свалился на ровном месте. Бэзил придержал меня под руку. - Могу ли я осведомиться, сэр, - подступился я со всей предупредительностью, на какую был способен, а выдал, точно какой лоботряс с околицы, - кто этот, ну, который с Василикой?.. - Его зовут Маттиас, - явно не одобрив моего тона, с нарочитым почтением ответил Бэзил, а затем вдруг навис надо мной, склонив уши наподобие козырька. - К слову, старина, если ты вознамерился посоперничать с ним за внимание прекрасной леди, я бы тебе этого никак не посоветовал. На днях он одной левой свалил громадного крыса. От возмущения ли, от неожиданности, от уязвлённого самолюбия или от всего и сразу, я поперхнулся и едва не закашлялся. Крыса? Громадного? Одной левой? Вот этот самый… Э… Ну… Пострелёнок? Свежо, однако, предание! - Да неужто? - прищуром я постарался скрыть испуг от собственной дерзости, и тотчас переменил тон. - Прошу прощения, сэр, я лишь хотел сказать, что, быть может, в этой истории есть некоторое преувеличение… - Неужто? Преувеличение? - артистической вспышкой гнева Бэзил не сумел скрыть неизменно-доброго ко мне расположения. - Да-да, юноша! Быть может. На самом деле негодяю досталось веткой старой лиственницы. Что, впрочем, не умаляет заслуг нашего юного воителя. Подумать только - он совершенно один отправился с вылазкой во вражеский лагерь, освобождать пленников. И, спешу тебя уверить, уже в этом-то нет совсем никаких прикрас! Оповестили к обеду. Солнце поднялось высоко и стало мешать, в унисон с поварами принуждая оканчивать занятия. Лука я не отложил. Отчего-то захотелось подольше подержать в руках подлинное боевое оружие. “Одной левой…” И зачем я напросился на правду? Поусмехался бы ещё с часок выдумке наставника, полагая, что-де рисует добра молодца для пущего уважения прочими. Чтобы его при случае и подбодрить на безобидное да сохранное какое дело. А теперь - вот те на! Про бандитский лагерь, про пленников, про одиночную вылазку - не шутят. Во всяком случае, не в подобных обстоятельствах. Нет, по всему, дело обстоит именно так, как поведал Бэзил. Бывалый разведчик, он и впрямь по высокому достоинству ценит побратимство с этим Маттиасом. Груши и горностаи! Чего ради втемяшилась мне эта его вылазка? С чего так саднит и сверлит внутри? И - что гораздо важнее - откуда вообще берутся такие герои? Эх… - Видно, мне не стоит удивляться, что он в военном совете… - разнимая словно незрелой айвой сведённые скулы, пробубнил я. - Вот именно, старина, - будто бы не замечая моей подавленности, Бэзил забросил в пасть редиску и с аппетитом захрустел. - Что до совета - прими совет: меньше знаешь - крепче спишь. У нас в полку так говаривали. Ну, всё! Марш обедать! Крепко потрепав мой вихор, Бэзил поскакал на крыльцо. Приободрённый, я обернулся к линии огня, вскинул лук, и, прилаживая стрелу за стрелой, дал подряд четыре атаки. Плечи оружия легко воспели. Приставив ладонь козырьком, я остался доволен. Эх! Видела бы Незабудка... Да и Василика тоже. Три стрелы - ровно в круг, одна - прямиком в яблочко. Сегодня, кстати, яблочная запеканка. На десерт. После свекольной похлёбки, рагу из брюквы с укропом, луково-картофельных оладий и рулета с белыми грибами. Налопаюсь от пуза. Да-да. Вот так вот. Жизнь прекрасна!