Генерал

Глаз шикарен)) Я тоже люблю рисовать глаза)) У Домова нравится выражение лица) Няшно)

Дракон такой милый)

- Я посылаю всем лучи добра! - И тебе добра! - Всем добра!)) Там не хватает Кота-психиатра.) Блин, но так же сюжет весьма интересен. С кучей трупов и резни)) Ампутация! Ампутация и пускание крови!

Кот Про ассассина убило Да уж, по книгам если учесть, только такого адекватного зверя там и не хватает

Та-да-да! Самый удивительный и страшный, а так же непредсказуемый миг! Глава тридцатая Париж был грандиозен и велик, как никогда. Это торжественное событие в виде промышленной выставки ждали несколько лет. Готовились, как могли. В конце концов, этот город обязан был удивить людей, чтобы они не смогли забыть того шика, что дарила им столица Франции. Промышленные выставки проходили каждый год, и каждый год страна, принимающая их, должна была в чём-то отличиться. В Париже уже прошло 5 выставок из 21 за весь прошлый век. Теперь начинается век новый. Новых свершений. Новых выставок. Блестела выставка 1889 года, символом которой стала Эйфелева башня, теперь наступает новая выставка. Символом её станет, как ни странно, мост через Амур. Именно его архитектору, Проскурякову, досталось золотая медаль этой выставки за ферму мост. И всё-таки это было грандиозно и страшно! Эта вся выставка действительно здорово привлекла людей… Эта выставка вполне могла претендовать на звание выставки столетия (неважно, что столетие совсем недавно началось). Она насчитывала 38 тысяч экспонатов и занимала общую площадь в 70 гектаров. Было вычислено, что посетитель, который хотел бы осмотреть всю выставку полностью, то есть обойти все отделы, должен был совершить «прогулку» в 40 километров. Улицы были полны огней, людей, чудес. Казалось, Париж поместился в атмосферу сказки, так было всё необычно. Даже ночью свет не гас на улицах. Над устройством цветочной выставки сотрудники Версальской школы садоводства работали в течение двух лет. Почти вся существующая земная флора была здесь представлена. На цветочных клумбах красовались 2 500 различных видов роз. Красивые и разнообразные постройки, покрывающие берега Сены, составляли чрезвычайно интересную морскую и речную выставку. Сердцем выставки являлось Марсово поле. Знаменитая Эйфелева башня, за сооружением которой весь мир следил с любопытством и интересом, являлась как бы грандиозным вестибюлем выставки. За ней, в центре огромного сада, — сверкающие фонтаны; направо — Дворец свободных искусств, в глубине — гигантский купол Дворца промышленности, налево — Дворец изящных искусств. В пространстве, отделяющем группу фонтанов от центрального здания, — два параллельных павильона: это особая выставка города Парижа. Вот в этот мир и пришли Вингерфельдт и все его прославившиеся товарищи. Здесь им и суждено показывать свои достижения. Для них для всех это было своего рода делом чести, к тому же все уже успели изрядно наследить в истории, и столько уже интриг использовали, что кто прав, кто виноват, можно понять только здесь, на месте возникновения самого конфликта. В задачу дяди Алекса и его подопечных как раз входило заняться освещением всей этой выставки, с чем они и поспешили справиться. С этим делом они справились достаточно быстро, и вскоре выставка заиграла доселе невиданными красками. Освещение сияло так ярко, и было так необычно, что ещё больше людей привлекло на эту выставку оно. Но даже не лампочки накаливания привлекали массу публики сюда. Едва выставка открылась, как люди поспешили ходить по всей площади выставки, и их невольно привлёк один человек. Возле стенда, посвящённого пражскому изобретателю (точнее, он себя не причислял ни к одной из наций, - человек мира!), толпилось много народа. Особо одобрения заслужила «Джумбо» - динамо-машина, названная в честь слона из знаменитого зоологического сада за свои размеры. Эта машина требовалась для установки освещения на выставке. Вингерфельдт, предвидя все, заранее нанял и подготовил шестьдесят человек. Каждый получил письменные инструкции по единому плану. Каждый знал, что он должен сделать. После испытания динамо она была погружена и отправлена на пароход, причем каждый точно выполнял назначенную ему функцию. Полиция разрешила быстрый проезд по улицам. Погруженная машина следовала беспрепятственно, предшествуемая повозкой, на которой стоял колокол, звонивший, как на пожар. Динамо-машина со своим мотором без всяких повреждений и приключений в дороге прибыла своевременно на пароход. Динамо вместе с двигателем и арматурой весила 27 тонн и являлась в то время «восьмым чудом» мира науки. Скромно одетый, с приветливой улыбкой, Алекс Вингерфельдт, которому лишь недавно исполнилось тридцать семь лет, уже король электричества демонстрировал публике фонограф. Этот человек с тёмно-рыжими волосами произвёл самое неизгладимое впечатление на всех лиц, что посещали выставку и останавливались здесь. Он с охотой всем рассказывал о своих изобретениях. Причём Алекс давно уже заметил в толпе даже людей из компаний конкурентов. - Так расскажите же о вашем изобретении! – кто-то протиснулся из толпы, и Алекс начал быстро соображать, где же он видел это столь знакомое ему лицо. - Хорошо, - кивнул Вингерфельдт. - Со времен Лукреция движение атомов всегда привлекало особенное внимание философов и ученых, а волнообразные колебания света, теплоты и звука были предметом самого тщательного исследования в новейшей науке. Если мы вникнем в близкое соотношение этих движений с математическими законами и музыкальными звуками, то должны признать, что Пифагорово представление о вселенной как основанной на гармонии и числах довольно близко к правде. Фонограф именно является иллюстрацией той истины, что речь человеческая подчиняется законам чисел, гармонии и ритма. Основываясь на таких законах, мы можем при помощи этого прибора запечатлеть в форме известного сочетания линий и точек всевозможные звуки и членораздельную речь со всеми малейшими оттенками и изменениями в голосе и по этим отпечаткам воссоздать, при желании, с полной точностью те же слова и звуки. Чтобы сделать яснее понятие о сохранении отпечатка звука, я приведу еще несколько замечаний. Всем известно, какой ясный след в виде красивых изогнутых борозд оставляет на песчаном берегу самая легкая морская зыбь. Не менее знакомо явление, когда насыпанный на гладкую поверхность дерева или стекла песок под влиянием звуков фортепьяно размещается на этой поверхности в виде известного очертания линий или кривых, в точном соответствии с колебаниями этих звуков. Оба эти явления указывают на то, как легко частицы материи воспринимают переданное им движение или принимают отпечаток от самых слабых водяных, воздушных или звуковых волн. Но как бы ни были знакомы всем эти явления, до последнего времени они, по-видимому, не наводили на мысль, что звуковые волны, возбуждаемые человеческим голосом, оставят такой же точный отпечаток на каком-нибудь веществе, какой производит волна прилива на морском берегу. Я случайно напал на открытие, что этого можно достигнуть, проделывая опыты совершенно с другой целью. Я был занят прибором, который автоматически передавал азбуку Морзе, причем лента с оттисками букв проходила через валик под трассирующей шпилькой. Пуская в ход этот прибор, я заметил, что при быстром вращении валика, по которому проходила лента с оттисками, слышался жужжащий ритмический звук. Я пристроил к аппарату диафрагму с особым приспособлением, которая могла бы воспринимать звуковые волны моего голоса и оттиснула бы их на каком-нибудь мягком материале, укрепленном на валике. Я остановился на пропитанной парафином бумаге и получил прекрасные результаты. При быстром вращении валика оттиснутые на нем знаки, по которым проходил трассирующий штифт, повторяли вибрации моего голоса, и через особый передающий прибор с другой диафрагмой я явственно различил слова, как будто говорила сама машина; я сразу увидел тогда, что задача воспроизведения человеческого голоса механическим путем решена. Закончив свою речь, Вингерфельдт снова стал всматриваться в толпу, словно бы хотел кого-то увидеть. Затем, словно понял, что тут нет того, кого он ждал, и энтузиазм немного погас в Алексе. Ему ещё много приходилось говорить о своём фонографе, об освещении, тиккерах и квадруплексах, телеграфах и телефонах, но он не жаловался – это доставляло ему истинное удовольствие. Но самое страшное в фонографах было далеко не это. За небольшую плату каждый из посетителей мог «наговорить валик», а затем послушать себя на любом языке. Фонограф привлекал ежедневно до 30 тысяч посетителей. Было установлено сорок пять аппаратов с валиками на всевозможных языках. Газеты писали: «Со времени Вавилонского столпотворения еще не было собрано воедино столько разных языков“. Всё это время товарищи и коллеги Вингерфельдта, в то время как тот занят был объяснениями, ходили и обозревали всю красоту и грандиозность выставки. Так Николаса привлёк стенд одной немецкой компании, входившей так же под влияние господина Вингерфельдта – AEG (Всеобщего электрического общества). На её стенде показывалось изобретение русского физика Доливо-Добровольского, и серб просто не мог пройти мимо. Ибо это изобретение было мотором. Мотором переменного тока, но, увы, с коллектором. Да, из него получался трёхфазовый ток, что тогда казалось просто невероятной. Но у него был существенный недостаток, и серб снова вспомнил о своих наболевших проблемах, связанных с индукционными моторами. И снова жажда что-то сделать затмила ему разум. Время! Как его порой не хватает. А ведь как много людей в мире скучают и не знают, куда его деть… их бы время да ему! Он бы смог сделать неосуществимое. Разгадка была где-то рядом. Где-то… - Вы не стеклянный! – подметил кто-то сзади. - Извините, - пробурчал Николас и отошёл в сторону. Разум рассеялся от грустных дум, и это мимолётное видение осталось где-то в закоулках памяти. Ему наверняка ещё суждено вырваться наружу, но не сейчас. Сейчас помыслы этого рассеянного человека витают далеко не в мечтаниях, а в действительности, что очень странно. Он словно бы вышел из тумана. На глаза сербу попался Альберт, которому так же приходилось отвечать на множество вопросов, ибо Вингерфельдт вероломно предал своих коллег и смылся, не выдержав такого наплыва людей из самых различных областей науки, промышленности. Нерст скрепя сердце справлялся со своим заданием, но в душе наверняка был рад, что ему удалось утащить лучик славы Вингерфельдта, ибо видел, что попал уже к какому-то фотографу в кадр. - Извините, а можно ли с помощью фонографа записывать человеческие мысли? – спросил один из самых назойливых журналистов. Альберт лишь рассмеялся. - Да, пожалуй, можно, но что будет с обществом: ведь все люди разбегутся тогда и попрячутся друг от друга! Алекс Вингерфельдт тем временем получает анонимное письмо, и чувствует аромат какой-то неожиданной встречи. Недолго думая, он спешит на него ответить, хотя и жалуется на свою жизнь, что совсем не идёт ему к лицу: «Хорошо. Заходите в пятницу около одиннадцати, – отвечал дядя Алекс на неизвестное письмо с просьбой о свидании, – к тому времени я, вероятно, приду в себя; а теперь моя голова делает по 275 оборотов в минуту». Газ и электричество продолжали соперничать в освещении выставки. Газ своим колеблющимся 'пламенем освещал вершины зданий. Однако электричество яэно над ним доминировало. Первое место занимала лампа накаливания, но не были забыты и свечи Яблочкова. В нижних садах и на Сенском мосту горело семьдесят свечей Яблочкова, питаемых временной установкой в 100 лошадиных сил. Лампочки накаливания, рассеянные в цветочных клумбах и газонах, производили очень приятное впечатление, но главным «гвоздем» праздника были освещенные электричеством фонтаны. Сорок восемь фонтанов разбрасывали ярко освещенные струи воды самых разнообразных окрасок. Каждый вечер непрерывно сменявшаяся толпа встречала это грандиозное зрелище хором (приветственных криков и одобрительными аплодисментами). Наконец дело дошло и до того молодого приветливого человека, рассказывающего о своём фонографе. Его наградили орденом Почётного Легиона. «Я сопротивлялся этому, как мог, - продолжал жаловаться дядя Алекс. – Но они всё равно настояли на своём». Жена настояла на том, чтобы он носил красную розетку Ордена Почётного Легиона, но при людях он стыдливо её прятал. Кончилось это тем, что злостный Альберт Нерст произвёл своего босса, у которого он считался по праву «правой рукой» (и левой тоже), в кавалеры Ордена Почётной Ложки. Вот так известный германский электротехник, творец Мюнхенского музея, автор проекта первых крупных баварских гидроэлектрических станций Оскар Миллер, в то время двадцатишестилетний молодой человек, посетивший Парижскую выставку, рассказывает о ней: «Впечатление от выставки было поражающее. Освещение превзошло всякое представление. Лампы Вингерфельдта, которые как звезды сверкали с потолка зал и парадной лестницы, дуговые лампы Броша и Сименса, которые распространяли до того времени совершенно неизвестный сильный свет, свечи Яблочкова, лампы солнечного света фон Клерка, которые освещали картинную галерею, — все это казалось чудом. Большое впечатление производила лампа кудесника из Праги, которую можно было зажигать и гасить с помощью выключателя на стене. У этой лампы стояли сотни людей, каждый из них дожидался очереди, чтобы лично зажечь и погасить лампу. Интересны были и высказывания о перспективах электрического света. Однако электрическая лампа встречала успех не у всех. Один из крупнейших германских ученых того времени выразил свое удивление, что Вингерфельдт верит в возможность создать „псевдогазовую“ лампу, и это после того, когда имеется уже дуговая лампа — конечная цель всяких возможных желаний, которая по силе света и его цвету очень близко приближается к солнечному. Всеобщее изумление вызвала на выставке передача по телефону исполнения оперы. Мы теперь, привыкшие с детства к телефону, не можем себе даже и представить, как сильно были поражены люди, когда они могли услышать в телефонной трубке выступавших в оперном театре певцов, игру оркестра, и далее аплодисменты публики». Одного молодого человека, о котором речь пойдёт далее, особенно интересовали системы передачи электрической энергии, которые все еще были очень примитивны и немногочисленны и позволяли передавать энергию только на очень малое расстояние. Сименс — творец первых электрических локомотивов — устроил маленькую уличную электрическую железную дорогу в Париже между выставкою и площадью Согласия. Многочисленные электрические машины, выставленные Сименсом, Гефнер-Альтенеком, Шуккертом, Брошем, Граммом, Томсоном и другими, были в своей сущности непонятны для огромной массы посетителей. Этот человек поспешил написать в блокноте, как один профессор естественных наук объяснял ему разницу между машинами следующим образом: «Красные — это, — говорит, — машины Броша, черные — Грамма, коричневые — Вингерфельдта». Он также рассказывает, что из выставленных динамо-машин особое впечатление произвела машина Вингерфельдта, которая по своей мощности в 200 лошадиных сил была гигантом того времени. В перерывах между хвалебными речами, которые Алекс Вингерфельдт получал в свой адрес, он успевал и послоняться по Парижу, и с людьми поговорить. Так он не забыл Николаса Фарейду, гордо назвав его перед посетителями своей будущей надеждой. Альберт тогда поспешил отпустить лёгкий комментарий по этому поводу, который больше соответствовал правде – «неблагодарный приёмыш дяди Алекса». Этот «неблагодарный приёмыш» взял на себя львиную долю усилий по поводу освещения выставки и кавалер двух Орденов, липового и настоящего, взял на себя обязательство где-нибудь вознаградить по случаю его. Случай, однако же, представился. Сбегая от назойливых журналистов, как-то раз во время таких пробежек Алекс Вингерфельдт поспешил прихватить с собой и Николаса. Не зная ни черта город, они всё же умудрились найти одно укромное местечко, которое одновременно было и у всех на виду, и в тоже время было скрыто. Это было самое дорогое кафе Парижа. Но Алекс Вингерфельдт, сам не знавший цену деньгам, и относившийся к ним с большим пренебрежением, был в этот день весьма счастлив и доволен судьбой, чем и поспешил поделиться со всеми другими людьми. На долю Фарейды выпала великодушная щедрость дяди Алекса, и за его счёт он весьма много в тот день преуспел поесть в кафе. Впрочем, ворчать Вингерфельдт будет потом. Его ворчания означают, что у их хозяина хорошее настроение, раз он пытается найти что-то подозрительное в самых лучших деяниях своей жизни. Вряд ли кому-нибудь суждено прожить такую же жизнь! И наконец, наступила пятница. Пусть не долгожданная для Алекса Вингерфельдта, зато весьма и весьма интересная для совсем другой личности. Ею и являлся таинственный автор письма, которого Вингерфельдт наверняка уже раскусил, но, ни с кем вовсе не собирался делиться своими идеями и догадками. В назначенное время человек появился возле отеля, где жил Вингерфельдт со своей женой. Причём в этот миг изобретатель нервно поглядывал на часы и думал, не уходить ли ему уже по своим делам. - Ну, надо же, зачем же было тогда писать письмо, если нас нет и в назначенный час? Что за люди нынче пошли. Пунктуальные, однако же! – Вингерфельдт сладко зевнул и дал непрошенному гостю ещё пару минут, усевшись в гостиничное кресло. Наконец послышались чьи-то шаги и осторожный, если так можно выразиться, интеллигентский стук в дверь. После чего дверь открылась и на пороге номера великого изобретателя предстал высокий молодой человек в пальто, как по моде. - Извините, я заставил вас ждать… Это был Эмс! - Доброе утро, последний герой! – только и мог выговорить Вингерфельдт. Видно было по его выражению лица, что все его догадки провалились по этому поводу. Он вспомнил, кто был тот человек, что так расспрашивал о фонографе! Эмс улыбнулся приветливой улыбкой, потёр ноги о ковёр и поспешил войти в номер. Присев на свободное кресло, он положил свой портфель, с которым судя по всему, никогда не расставался, под стол и сложил руки на столе, ожидая разговора. - Не ожидал я, что так в последнее время окажусь нужным конкурентам, - вздохнул Алекс. - Времена меняются, - слегка наклонил голову Эмс. – Я не конкурент, я просто исследователь мира. Какие тут могут быть конкуренты? Вингерфельдт достал сигару, и раскуривая её, о чём-то задумался. Право начинать разговор представилось вновь прибывшему гостю. - Как вам в Париже? – задал банальный вопрос Эмс, устраиваясь поудобнее. - О, я поражен, голова у меня совсем завертелась, и пройдет, пожалуй, с год, пока все это уляжется. Жаль, что я не приехал сюда в моей рабочей блузе, я тогда спокойно осмотрел бы все, не обращая внимания на костюм. Выставка громадна, куда больше нашей филадельфийской. Но пока я видел мало. Впрочем, проходя сегодня, я заметил одну машину, приводимую в движение напором воды; она сбережет мне шесть тысяч долларов, и я непременно выпишу несколько таких. Что меня здесь особенно поражает, это всеобщая лень. Когда же эти люди работают? И что они делают? Здесь, по-видимому, выработалась целая система праздношатанья… Эти инженеры, разодетые по последней моде, с тросточками в руках, которые меня посещали, – когда же они работают? Я тут ничего не понимаю. Эмс глухо рассмеялся на подобный комментарий, и поспешил продолжить разговор, так неожиданно начавшийся, и давший столько поводов для размышлений. - Ну, вы – это вы. Я слышал, что вы работаете по двадцать часов в сутки. Мне порой так же приходиться работать. Не все могут выдержать подобного режима, согласитесь? - Да, мне случалось работать несколько суток подряд. Но в среднем я занимаюсь около двадцати часов в сутки. Я нахожу совершенно достаточным спать четыре часа. Эмс обратил внимание на то, с каким удовольствием раскуривает Вингерфельдт свою сигару, словно бы она была последней. -Я вижу, вы курите, – спросил молодой электротехник, – это вам не вредит? – Нисколько. Я выкуриваю в день около двадцати сигар, и чем больше я работаю, тем больше курю. В этот миг гость поспешил обратить внимание на вид из номера. Окна выходили прямо на Эйфелеву башню. Словно бы он что-то понимал, Эмс загадочно кивнул головой, соглашаясь сам с собой. – Это важная идея, – сказал Эмс. – Слава Эйфеля в грандиозности концепции и в энергии выполнения ее… Мне нравятся французы своими великими идеями. Англичане уступают им в этом. Ну кто бы из них придумал башню Эйфеля или статую Свободы (подаренную французами Америке)? - А вы сами-то откуда будете? – поинтересовался Вингерфельдт. - Моя родина – весь мир. Где я работаю, там и живу. Человеку хорошо там, где ему хорошо, - задумчиво произнёс Эмс. – Так-то по национальности я швед. Затем они разговорились о великих людях, знаменитостях; зашла речь и об одном богаче, нанявшем такого повара, что его содержание равняется епископскому. – Брайтова болезнь почек – вот все, что получит этот господин в виде дивиденда на свой капитал, – заметил гениальный немец, имевший такую же Родину во всём мире. Два великих изобретателя, один молодой, другой в рассвете сил, они составляли прекрасную пару. Беседовали на самые различные темы, так легко и непринужденно, словно были знакомы всю жизнь, а не какие-то пару коротких мгновений. Тут вдруг Эмс вспомнил о Николасе Фарейде, «неблагодарном приёмыше» (этот эпитет давно уже гулял по всему миру, огибая слуха Вингерфельдта). - О, большой болтун и обжора! Мы проводили освещение на этой знаменитой выставке, и он тут поспешил нам помочь. Помню я, как впервые увидел его! Как-то раз пришел высокий, долговязый парень и сказал, что ему нужна работа. Мы взяли его, думая, что новое занятие его скоро утомит, потому что мы трудились по 20—24 часа в день, но он работал не покладая рук. И, когда напряжение немного спало, один из моих людей сказал ему: «Что ж, Николас, ты хорошо поработал, теперь поедем в Париж и я угощу тебя роскошным ужином». Я отвёл его в самое дорогое кафе Парижа, где подают толстый стейк между двумя тонкими стейками. Фарейда с легкостью умял огромную порцию, и мой человек спросил его: «Что-нибудь еще, сынок? Я угощаю». — «Тогда, если не возражаете, господин, — ответил мой ученик, — я бы съел еще один стейк». Эмс лишь улыбнулся самой незатейливой улыбкой в ответ на эту фразу. Сам он мог сказать гораздо больше об этом «болтуне и обжоре». Что и поспешил сделать. - А он вам рассказывал о том, над чем сейчас работает? - О! Вы про эту идею с вечным двигателем? - Напротив, мне кажется, она имеет великое будущее, - возразил Эмс. – Ведь переменный ток никем не изучен, и эта идея может обуздать его! - Не упоминай при мне об этом переменном ублюдке, - спокойно высказался Вингерфельдт, и Эмса с его аристократическими привычками чуть не передёрнуло от последней фразы. Когда подали кофе, лицо Вингерфельдта просветлело, и он взял сигару, говоря: “Этим обыкновенно начинается и мой завтрак”. Эмс что-то черкнул в своём блокноте, что был у него на коленях, после чего взглянул на своего собеседника. У него ещё осталось в запасе пара нерешённых вопросов. - Кажется, вы достигли апогея своей славы, не так ли? Этот новогодний день, несомненно, пик вашей славы, - он отметил про себя, как Вингерфельдт насторожился. - Что ж, пусть я буду гением одного дня, но в тот день я действительно был велик! – глаза Алекса сверкали. – Я достиг, чего хотел, но ныть не собираюсь на эту жизнь. Я чувствую, она принесёт ещё мне немало сюрпризов! - Любой великий человек подобен высокой колонне на площади столицы. Пока колонна зиждется на пьедестале, её никто не пробует измерить. Но стоит ей рухнуть – мерь её вкривь и вкось, кому как хочется, - отметил Эмс. – Вы не боитесь падения? И будете делать дальше самые трудные свои деяния во имя науки и человечества? - Всё возможно, пусть и кажется трудным. Испытаем и увидим! – он усмехнулся. – Я всё ёщё виноват перед этим миром, что не успел сделать всего того хорошего, чего мог бы! - У вас ещё будет время, - задумчиво произнёс Эмс, глядя в окно. “Проходя около башни Эйфеля несколько минут спустя, – пишет Эмс в своём блокноте, – я увидел у ее подножия этого человека, со свежим юношеским лицом и седыми волосами над гладким лбом без морщин. Когда я взглянул на него и на грандиозное сооружение, то последнее показалось мне очень маленьким в сравнении с таким умственным колоссом”. А в Париже горели мерно на выставке лампочки накаливания Алекса Вингерфельдта. Первые в мире! Скоро их потихоньку начнут выпускать в производство, и им суждено будет великое будущее. Но борьба газа с электрическим светом только началась. Но великий Вингерфельдт всё равно останется человеком, здорово изменившим мир… Февраль-август 2011 года

Важных) Так-так, в какую же, можно поинтересоваться? П.с. А я вот недавно пришла к выводу, что можно вообще Гения Одного Дня лихо дополнить и уточнить некоторые моменты. Постоянно нахожу что-то новое ко всему, что тут есть.

Да, я согласна, можно играть. То, что не гнётся. ломается. Вот и надо гнутся. Где-то промолчать, где-то наоборот сказать, но по-моему, не такая уж это и маска - это скорее просто необходимость. Так же можно сказать, что если я что-то кому-то не доверяю, это тоже маска. Можно оставаться собой, но при этом никого не задевать за живое. В конце концов, когда мы с кем-то разговариваем, мы подбираем тему, интересную для него. Просто иначе нельзя. А есть маски, без которых вполне можно обойтись, но люди их одевают, потому что хотят кому-то (?) что-то (?) доказать/показать, да.

А Командоры разве не должность в рэдволле? Летописец или звонарь. Есть что-то в этом притягательное)

Глава двадцать девятая Возвращение своего старого соседа домой Николас встретил просто неслыханной радостью. Все его горести остались позади, и он даже смог простить Гаю тот разговор в кругу старых товарищей. В конце концов, даже такой человек, как Гай, имел право хоть раз в жизни слить все свои страдания наружу. Прежний Гай обрёл себя дома. Как это странно не звучит… - А! – видно было, как он притворно нахмурил брови. – Устроил тут такой кавардак, что и подумать плохо. Просто сил нет, и всё тебе тут. Нет, ну кто так ставит сковородки? Они же должны стоять строго по периметру столешницы, а то нет, не будет тебе удачи, Фэн-шуй говорит. Так, а куда ты переставил мою соль? Ах, на буфет? Ты думаешь, твои гости захотят налить себе в солянку виски или что-то в этом роде? Тогда ты ошибаешься! Гай ещё долго распекал его в подобном стиле, но было видно, что сегодня он радостен, как никогда. Поэтому все его замечания обошлись без привычной язвительности и сарказма, которые особенно проявились в последнее время. В конце концов, установив свой порядок, Гай довольно присел на стул и внимательно стал поглядывать на Николаса. Так он несколько секунд собирался с мыслями, после чего поспешил задать первый пришедший ему на ум вопрос: - Так что, Вингерфельдт изобрёл свою лампочку? Эх, я ведь так давно не читал газет. - Так что же ты читал тогда? – удивился Николас, зная, что тот не читать просто не может. - Да вот. Всякую дребедень в физическом стиле, просто техническом. В общем, сюжет этих произведений завораживающий, главное, не предсказуемый, и что самое интересное, в них нет единого главного героя. Представляешь, как интересно такое читать? - Что это тебя так потянуло в эту сторону? – продолжал допрашивать Николас, а затем вдруг вспомнил о вопросе Гая. – Да, лампочку изобрели. Но дядя Алекс по-прежнему говорит, что у них много работы. - Изобрели всё-таки? – пролепетал с вожделением Гай. – Ну и слава Богу! У этого тирана Вингерфельдта всегда много работы. «Жизнь так коротка, что надо торопиться». Впрочем, это положительная черта его характера, зато, поэтому сейчас у него так много патентов. - Заметь, - усмехнулся Николас, скрестив руки на груди. – Столько же патентов и у вымышленных изобретателей, шарлатанов по типу Кили. - Тем не менее, известный миллионер Астор финансирует именно его, а не более какого-то перспективного изобретателя, заметь. Гораздо больше мне нравится изобретение одного умника, ей-богу, не помню имени, - в общем, кладёшь в его изобретение бумагу, а взамен получаешь двадцати пятидолларовые хрустящие купюры. Правда, посадили его за это. Как это там говорится? Государство не любит конкурентов, что-то вроде того. Николас усмехнулся этой весёленькой истории, которые так любил коллекционировать Гай. А последний в это время решил полностью предаться отдыху, прикрыв глаза, и погрузившись куда-то очень далеко, куда Николасу не было входа. Эта мелкая беседа немного оживила долго пустовавшее помещение, да и всю квартиру в принципе. Ведь Николас возвращался сюда поздно, потому как был завален доверху своими книгами и заботами. А потом прибавилась ещё одна. Его деньги кончились на учёбу, и предстоял весьма трудный выбор, который состоял, правда, из одного составляющего: бросить учёбу в этом университете. Сбережений семьи не было вовсе. А работа в компании Вингерфельдта пока оплачивалась недорого: на тот миг восемнадцать долларов (именно долларов, ибо так легче будет показать соразмерность денежных единиц, получаемых за работу). За низкую и тяжёлую работу (копание канав для прокладки кабелей) платили два доллара, чтобы снимать жильё, элементарно, в одну комнату, платили четыре-пять долларов неделю. Двенадцать долларов платили начинающим актёрам, и в общем-то, жизнь была весьма и весьма дешёва в те года. Но Николас всё не решался сделать этот выбор. Он всё откладывал, хотя чувствовал, что не может сводить концы с концами. Конечно, Гай – это чертовски славный малый, но за него он платить не будет, и вряд ли давать в долг. В этом мире каждый был сам за себя, и этим, пожалуй, всё сказано. А проблема оставалась чёрным грузом висеть на шее Николаса. Гай проснулся, и в его глазах отразилась ясность ума. Вся его привычная полуулыбка, к которой привык Николас, куда-то исчезла буквально с момента переезда. Было ясно, что-то произошло в характере этого неукротимого валлийца с производительностью труда, как у черта, после чего он резко замкнулся в себе и перестал показывать то, что его всегда так характеризовало. Но Николас виду не подал. - Лампочка накаливания… Это ведь триумф, Николас! – глаза его загорелись. - Знаешь, что это значит? Когда мы доведём до промышленного использования эту вещицу, мы все разбогатеем. И возможно, все те лишения, что сносили мы тут, наконец, испарятся в прошлое. Как бы я хотел этого! Мне надоели мои бесконечные скитания в мире неопределённости. Он говорил одно, а сам думал совсем другое. Это были лишь призрачные иллюзии туманного будущего, которое так же поворачивается лицом, как и задом. Гай это прекрасно понимал, но нельзя было сразу переключаться на чёрные мысли. После этого он предложил Николасу помочь расправиться с багажом, привезённым в квартиру. Николас сразу почувствовал запах чего-то нового, и немало удивился, когда вскрыв чемоданы, развязав узлы, на столе стали появляться груды всяких книг. Книги, книги, книги. И ничего уже кроме них! И наконец одно небольшое письмо, написанное корявым почерком на пожелтевшей бумаге, которое Гай тут же выхватил из рук опешившего серба, заявив, что эта бумажка представляет историческую ценность в недалёком будущем. Немного откинув в сторону свой хлам на столе, Гезенфорд быстро забил свободное пространство наукой, и только после этого стал чувствовать себя счастливым. С чувством выполненного долга он вновь пошёл на кухню, где вновь занял свой стул и долго всматривался в собаку, свернувшуюся у ног хозяина, и давно привыкшую к его частым отлучкам. - Всё течёт. Всё меняется. Но мы порою остаёмся прежними, вместо того, чтобы бежать вслед за временем. Может, в этом-то и заключаются все трагедии людских судеб? На этот вопрос Гай вовсе не требовал ответа, и было видно по всей его фигуре и задумчивому лицу, что это скорее мысли вслух, чем попытка возобновить разговор. Но Николас откликнулся, чем привёл Гая в некоторое недоумение: - А тебе не казалось никогда, что люди меняются вместе со временем бессознательно? Просто некоторые не замечают этого, а другие – да. Разве ты не изменился за тот короткий период времени, что я тебя не видел? Гай удивлённо поднял голову, долго думая, отвечать на этот вопрос или нет. Никогда на его мысли вслух никто не отвечал тем же, и теперь он смутно пытался понять, что в таких случаях надо делать. - А разве я должен оставаться прежним со своей собачьей жизнью? Судьба обеспечила мне счастливую жизнь, только вот, что с ней делать дальше, я уже не знаю. Меня, Нико, знаешь, не зовёт никакая звезда, как других. Все эти мои работы – это лишь попытка уйти от себя, своей жизни. А ведь если хорошенько вдуматься, я ведь так и не жил по-настоящему. Я работал на многих предприятиях, где труд делал из человека животное, и знаешь что? Самым лучшим для меня оказалась та работа, которая требует нечестности и ловкости. Теперь я опять её потерял, и теперь вынужден вновь бежать от себя в этих каменных джунглях. Но я по-прежнему одинок, я по-прежнему бесполезно думающая машина, единственная в своём роде из-за её неповторимости. - Это ведь Нобель сказал? – оживился Николас. И после кивка Гая он поспешил ответить на этот длинный монолог. – И ты жалеешь о том, что бросил свою работу вора? - Нет! – с жаром воскликнул Гай. – Я даже рад, что именно так всё получилось! Но теперь меня съедает изнутри некая тоска, с которой я справиться не в силах. Здесь, у Вингерфельдта я обрёл себя, и в то же время потерял. Я так и не нашёл истинную утёху своей жизни. И весь этот мир кажется мне таким ничтожным, таким маленьким. Почему я стал вором? Так меня вынудила судьба. Ты видел когда-нибудь голодающих в трущобах? Это грозило и мне, если я что-нибудь бы не предпринял. - Но разве у тебя не было честных путей к достижению успеха? - Наверняка были, - задумался Гай. – Но на тот момент все места, где я работал, давали доход, который не позволял мне даже сводить концы с концами. Да, я рисковал своей головой, ввязываясь в этот уголовный мир, но иначе было нельзя. Судьба обозлилась против меня. И ей надо было забить меня до конца. Знаешь, ей это здорово удалось! Он опустил голову, снял кепку, и солнце поиграло на его светлых волосах. Весь вид Гая выдавал в нём какого-то деревенского парня, он относил его к тому классу, что считался нищим – что состоял сплошь из фабричных работников и матросов. Но он стоял их всех выше по лестнице разума и выводов. - Знаешь, чтобы быть философом, вовсе не обязательно читать множество заумных книг. Порой хватает трезвости и ясного взгляда, совмещённых с жизненным опытом, чтобы делать правильные опыты. В книгах все наиграно – потому что те, кто их писали, не видели жизни. Они пишут о том, о чём сами не имеют ни малейшего представления. Знаешь, я ведь тоже пробовал писать. Но меня забраковали. Потому как в моих рукописях дышала жизнь. А эти редакторы, что и писатели, все из одного теста, все они – бесчувственные автоматы, целью которых являются лишь деньги. - Да, - вздохнул Николас, выслушивая эту исповедь. – В нашем мире деньги куда важнее человека. Главное преуспеть. Неважно, что ты теряешь этим жизнь. - Вот именно! – загорелся Гай. – Люди теряют жизнь на поприще денег, а нас учат ими ещё восхищаться. Мы должны идти все по стопам людей, которые становятся просто животными. Одно дело рабочие – их вынуждает судьба переменить привычный уклад жизни, заставляет опуститься до первобытного состояния. Для меня до сих загадка – как я сам не спился и не испортился в этом мире, где столько соблазнов. Многие давно уже забили на эту жизнь, ибо она их кинула в такие дали, где жизнь для них, как безделушка в доме и не приносит никакой радости. Наверное, так правильно, как думаешь? Серб согласно кивнул, чувствуя себя как-то не по себе при всех этих разговорах. Гай глядел вперёд глазами, повидавшими жизнь, но как далёк был этот человек с соломенными волосами от этого мира, полного утёх, и отвергшего его! Назад его уже не примет никто. И ему приходилось жить с этой мыслью в разбитом сердце, молча переживая своё состояние. - Это когда-то пройдёт, - заключил Гай весьма устало. – И прежний Гай снова будет работать как чёрт, успевая всем из компании надавать подзатыльников, подсчитывая доходы, провёртывая свои хитроумные аферы в маленьком часовом магазине, и потихоньку будет продолжать грызть ножки стульев великих титанов-господ вроде Рокфеллера с Морганом. После этого он несколько минут гладил собаку. Вдруг в нём проснулось вдохновение. Он подошёл к окну, и глаза его загорелись одержимостью. - Я хочу взлететь в небо! Это так ново и так притягивающее! Всегда всё новое притягивает людей, и я, я тоже хочу затянуться от этого нового занятия! Может, в этом и будет заключаться моё призвание? Кто знает. Он вдруг достал гитару, и стал задумчиво набирать на гитаре грустный мотив: В наших глазах крики вперёд В наших глазах окрики стой В наших глазах рождение дня И смерть огня. В наших глазах звёздная ночь В наших глазах потерянный ра-ай! Он резко прервал свою песню, взглянул куда-то в сторону и поспешил немного переключить тему, затянув совсем другую по мотиву и смыслу песню, но тоже подходившую его настроению: В небе над нами горит звезда-а! Нету кроме неё, кому нам помочь. В тёмную-тёмную лу-унную ночь! Продолжает съедать меня тоска, Верная подруга моя-а! После этого он отложил в сторону свою гитару, и глаза его метали молнии. - Уйди! Оставь меня. Я хочу побыть один. Разве ты что-то понимаешь в этой жизни? – он горько усмехнулся. – Вон! И Николас поспешил исчезнуть, изумляясь перемене в характере своего друга и соседа. Гаю могло помочь только время… В конце концов, наконец, для Гая произошло то, что окончательно испугало его, и заставило посмотреть на себя с другой стороны, с которой на него обычно смотрели все остальные люди из его окружения. В этот день он сидел на лавочке, наклонив голову. И его лица совсем не было видно, сидел он в своей привычной для себя одежде: штанах, уже помятых и кое-где износившихся, рубашке, давно нестиранной, и выглядевшей на деревенский лад, жилетке и кепке, тоже видевших время. Он сидел так долго, погружённый в свои невесёлые думы о туманном будущем… В этот миг подошёл жандарм. Гай, которого чутьё приучило к тому, чтобы страшиться и опасаться этих людей в форме, резко насторожился и обмер. Хотя он и знал, что ничего не совершил преступного, чутьё настроило инстинкт самосохранения, и теперь они вдвоём убеждали разум что-то предпринять, например, сбежать. - Ваши документы? - Мои документы. - Так дайте их мне. - Чтобы что-то взять, надо сначала что-то отдать. - Так я вам не продавец, чтобы что-то давать. - Так я вам не покупатель, чтобы это что-то брать! – Гай так и не поднял голову. - Вы больной? - А вы что, доктор? Это окончательно вывело из себя жандарма, и он решил во чтобы то ни стало подчинить себе этого прохиндея на лавочке, явно смахивающего на мафиози. Он присел на лавочку и поспешил продолжить разговор: - Какая хорошая погода. - Прекрасная погода! - А документы есть? - Прекрасные документы! - Так есть? - Так не про вашу честь! – Гай опять вошёл в свой репертуар. - Вы нигилист? - А вы домогающийся до людей? – он всё же поднял голову. Ему уже надоел этот разговор, особенно после того, как он взглянул на часы. – Извините, вы отняли моё драгоценное время. - Но участок… - Но время… И всё же Гай достал свои документы, хотя это никакого удовольствия ему не доставило. Жандарм было протянул за ними руки, но Гезенфорд тут же убрал руку. И тоном адвоката, держащего в страхе весь суд, поспешил продолжить темы разговора: - Сначала я должен убедиться, что вы не примете как взятку мой паспорт. Разве могу я дать первому попавшемуся человеку свой паспорт? А, хотя берите, мне уже терять нечего… Жандарм наконец добился того, что хотел. Открыв паспорт на первых страницах, он подозрительно прищурился, сравнивая лицо Гая с фотографией в паспорте. Лицо его выразило злорадную усмешку, словно бы он раскрыл преступление века. Гезенфорд остался абсолютно равнодушен ко всему происходящему вокруг него. - Это не ваш паспорт, - заметил жандарм. - Да, ведь это паспорт Гая Гезенфорда. А он немой. Он абсолютно слеп, представляете? Ну, хорошо. А если так? – и он выдавил на своём кислом лице улыбку. Но она смотрелась на его лице весьма скромно и теперь уже не подходила его нынешнему образу жизни. - Вас пугает прошлое? – спросил вдруг жандарм. - Меня пугает настоящее, - вздохнул Гай. – И будущее. - Извините, я ошибся, - он вручил паспорт обратно в руки валлийца и поспешил уйти. Гай так и остался стоять с прижатым к груди паспортом, где на фотографии продолжал красоваться парень с молодым лицом, у которого глаза были ещё полны Больших Надежд. Этот парень ещё не ведал жизни в полной мере, и у него всё ещё было впереди. Гай словно бы что-то вспомнил и побрёл вперёд. Солнце ярко очерчивало силуэт забитого, усталого человека, которому жизнь круто насадила и загнала в тупик, из которого приходилось обороняться. «Лучшая рифма к слову работать – «не надо», - так решил Николас, когда раздумывал над своим сложившимся положением. – Но работать надо». Средств к существованию явно не хватало на дальнейшее образование, а мать итак обременена долгами после смерти отца и сама едва сводила концы с концами. Что в такой ситуации оставалось делать? Бросить учиться и пойти работать – иного выхода не дано, если хочешь выжить в этом капиталистическом мире с его страшными и жестокими законами, призывающими к равенству, и его же, равенство, разрушавшие. Так или иначе, но третий курс был последним для Николаса в Карловом Университете. Надо было работать. И эта потребность в деньгах закрыла все великие помыслы и заставила бросить все проекты, чтобы пойти заработать себе на хлеб и не просить милостыни. Работа на Вингерфельдта огромного дохода не приносила, всего восемнадцать долларов, сумма весьма скромная для той работы, что он вынужден был проходить. Мало того, в связи с тем, что ему требовалось заработать денег, он посвящал всё своё время – работе, а не учёбе! Экзамены поставили свою точку в споре, когда Николас с треском провалился по всем. Впрочем, его это не сильно пугало. Нужны были деньги. А образование он сам себе сделает… Николас как-то заикался о прибавке зарплаты, выставляя своё совсем уж нищенское положение, но это привело Вингерфельдта и его «министра финансов» к яростному гневу. А Витус даже закричал гневно: «Да я за эти восемнадцать долларов найду полным-полно таких людей, как Фарейда в лесу! И которые не будут требовать денег за свой нечестный труд!!!» Так разрушилась ещё одна Большая Надежда Николаса. Он забросил свои эксперименты и решил попытаться усидеть на двух стульях. Для этого он стал искать работу, любую работу во всех концах Австро-Венгрии. Так, в Мариборе ему предложили подрабатывать учителем, а сам дядя Алекс с радостью перевёл его туда, ибо в этом городишке так же был один из филиалов компании, где Николас мог продолжить свою деятельность. Работа учителя была Николасу не по плечу, но делать было нечего – кушать очень хотелось. Первое время было очень тяжело – он жил впроголодь, и с этими горящими от голода глазами он преподавал математику рабочим. Да, именно рабочим в вечерней школе. С утра и весь день эти люди пахали на своих работах и фабриках за жалкие гроши, а вечером ещё и шли в школу, чтобы выучиться на какую-нибудь профессию, которая позволила бы подняться выше своего низкого сословия. Николас много уставал, преподавая в этой школе. Впрочем, уставали и ученики, жизненный опыт которых гораздо превосходил его собственный. Но этого одержимому сербу, как всегда, казалось мало, и он решил продолжать и здесь свою старую наболевшую идею. Ему грозило переутомление. Он работал на пределе своих сил и возможностей, стараясь как можно больше вырвать драгоценных минут у сна, и тем самым сократил свой сон до целых четырёх часов. Это сказывалось на нём в полной мере. Голова кипела, сам он был страшно худ и бледен, как смерть, но, ни на секунду не задумывался, что всё делал правильно. Рано или поздно система должна была дать сбой. Так и случилось, когда вечером он снова пришёл в школу. Прямо на уроке, видя, как его «ученики», что были старше учителя в несколько раз, писали контрольную, погрузился машинально в сон. Чёрная пелена долго не прерывалась у него перед глазами, и лишь когда он очнулся, то понял, до чего себя доводит. Николаса объял ужас, но он поспешил тут же прогнать его как можно дальше прочь, чтобы не мешал творить ему великие дела. Но на следующий раз всё повторилось тоже самое, и бедный серб просто не знал, как ему с этим совладать. Немного подзаработав на жизнь, он и дальше продолжал преподавать, а весь день чинил всякие электрические машины, находясь в поте лица. В конце концов один из преподавателей в этой школе не выдержал, и как-то подметил своему коллеге совсем не здоровый вид: - Господин Фарейда, вы бы видели себя в зеркало! Вы хуже тени. Вам нельзя больше преподавать – вы ведь себя доведёте до могилы. А ведь это не надо ни вам, ни мне. Скажите, вы чем-то заняты ещё помимо своих обычных забот? Что вас гложет? Голодные и яркие глаза Николаса впились в лицо молодого преподавателя. - Понимаете, я должен доказать этому миру, что он не прав! Я физик. И моя задача изобрести совершенно новый индукционный мотор… - начал он сгоряча. - Мир может и не прав, - задумчиво кивнул собеседник. – Но так можно напороться на мину. Оно вам надо? Ведь вы на человека не похожи. Сама смерть! От вашего лица остались лишь одни глаза, да и те, смотрят на меня, как в лихорадке, и сияют, как у голодного зверя. Вы где-то учились? - В Карловом Университете. Бросил. - О! – только и мог сказать преподаватель. Это был совершенно молодой, ещё не ведавший жизни человек. Пусть не канцелярская крыса, но его общественный статус был выше его, Николаса. Он не происходил из когорты рабочих, коих было в мире большинство, и тем не менее, всегда держался сдержанно и просто. Название заведения, в котором раньше учился Николас, произвело на него должное впечатление, и он стал несколько секунд переваривать всё сказанное сербом. Потом, наверное, именно это обстоятельство заставило преподавателя посмотреть на Николаса несколько по-другому, и вызвало в его душе сочувствие. - Вы сделайте свой мотор, я уверен. - О! – настала очередь Николаса удивляться. - Но для начала, - продолжил человек. – Вам надо бросить все ваши старые занятия, иначе вы себя доведёте до летального исхода. Вы должны перестать так неустанно работать, слышите? Я знаю, как работают в кузницах Вингерфельдта. Это конечно не сахар, но всё же лучше большинства фабрик и даже этого местечка, согласитесь? Вот что. - Вы мне хотите помочь?! – ужаснулся Николас. – Не надо! - Надо! – отрезал преподаватель. – Я человек, и вы не машина. Неужели вы такой мазохист? Не надо насиловать себя. Смотрите в будущее светло. - Трудно быть оптимистом, когда ты пессимист, - отозвался серб. - Так вот! – продолжал гнуть свою линию преподаватель. – Я вам дам свои деньги на билет, и вы поедете к себе, отоспитесь, и, в общем-то, станете человеком. Это не ваша работа, согласитесь! - Но… - ком встрял в горле у Николаса. «Я не могу принять этих денег! Не моих денег!» - хотелось крикнуть ему. Преподаватель только рассмеялся мелодичным и звонким смехом, словно бы понял мысли Николаса, и предостерегающе поднял указательный палец вверх: - Не надо возражений! Я делаю это чисто из человеческих побуждений. Не чувствуйте себя таким уж обязанным мне. Забудьте. Мне просто вас жалко. Сейчас вы пойдёте узнать расписание ваших поездов и немедленно отправляйтесь домой, ясно вам? Оставалось только подчиняться. Вечером Николас купил себе билет на поезд, и последний раз пришёл в школу, чтобы попрощаться и последний раз провести урок. Вдоволь со всеми наговорившись и с пожеланиями удачи, он пошёл на свой поезд, уже даже не думая о своём будущем. Но почему-то он был уверен, что всё будет хорошо, и поэтому жил настоящим, то есть, по обстоятельствам. Самое интересное даже не в этом. На своём последнем занятии вместо математики он рассказывал рабочим простым человеческим языком о том, над чем сейчас работает – над мотором переменного тока. Рабочие слушали его, даже не перебивая. И хотя они понимали немногое, но этого уже хватило им, чтобы понять, что это что-то будет грандиозное и очень-очень полезное в быту. По крайней мере, в помещении была тишина. С этим лёгким удовлетворение он и сел в поезд, и всю дорогу до Праги просидел возле окна, печально глядя на проносящиеся пейзажи. Поезд был забит битком, и соседей у Николаса хватало, но он не обращал ни на кого из них внимания, хотя попытки завязать разговор, конечно же, с их стороны были. Он машинально опустил руку в карман за табаком и тут вспомнил, что уже давно не курил. Не то, чтобы бросил, а просто не хватало денег на эту привычку. А деньги нужны, особенно сейчас… Так или иначе, без особенных приключений, он добрался до своего дома. Вернее, до съёмной квартиры. Какая-то сила свыше заставила его заглянуть в почтовый ящик, и он послушно выполнил это требование, хотя бы потому, что жутко не выспался за последнее время. С удивлением для себя он обнаружил два письма в ящике. С ещё большим изумлением он отметил, что эти письма адресованы ему. Несколько раз он прочитал имя того, кому письмо адресовано, и понял, что не ошибся. Глаза не могли ему врать. Тогда он взял эти два письма и окрылённый своими надеждами, поспешил в квартиру. Он надеялся застать там Гая, но тут было пусто. Так что Николас был абсолютно один и мог абсолютно беспрепятственно прочесть всю свою почту. Интрига захватила всю его сущность. Что там, в этом конверте? Он вскрыл ножом первый конверт и достал аккуратно сложенную бумагу, на которой весьма элегантным почерком было выведено его имя. Когда взгляд Николаса скользнул в конец письма, он понял, от кого это. Сэмюель Клеменс! Марк Твен! Пот выступил на лбу от неожиданности. Он так давно ждал этого письма. И вот, оно пришло. Пришло за ним! Сияющими глазами он быстро прочёл письмо, руки слегка дрожали от напряжения. Он был счастлив. Ещё бы! Наверное, знаменитому писателю приходило много писем со всего света, но почему-то он предпочёл его, безызвестного серба из какой-то Австро-Венгрии. Николас дрожащей рукой стал писать ответ, и наконец справившись с этим делом за полчаса, сложил готовое письмо на край стола, и вскрыл второе. Это второе письмо окончательно заставило его подумать, всё ли в порядке со своим рассудком, потому как адресат был совершенно неожиданный. Николас перечитал два или три раза письмо, но от этого смысла таинственных фраз так и не смог понять. «Г-ну Николасу Фарейде, Я надеюсь, вы помните нашу старую встречу в Швейцарии. Я уверен, вы должны помнить того смышлёного парня, который просто мечтал об электротехнике. Если не помните, попросите к письму дядю Алекса, он напомнит. Я обращаюсь не просто так, заметьте. Я не люблю кидать слов на ветер и заниматься бессмысленными переписками. Я обращаюсь именно к вам. Вы спросите почему? Хорошо. Это вам невероятно должно польстить, но иначе я не могу. Это одна из моих целей письма к вам. Я, работник Континентальной Компании Читтера, после того удачно проведённого вечера крайне заинтересовался именно вами. Да, вами, а не той знаменитостью, что представляет собой король Электричества. Вы много говорили о своих экспериментах с переменным током. Меня тогда это крайне заинтриговало. Оно стоило мне всех разговоров в швейцарском обществе. Мне ещё не попадались такие одержимые люди, я верю, у вас всё должно получиться. Главное, не сведите себя в могилу своими идеями. Вы нужны обществу. Я увидел в вас новую звезду физики, электричества. Я ещё никому не рассыпал таких похвал, как вам, так что, думайте. Я долго размышлял над сказанными вами словами. И пришёл к выводу, что это возможно. Творите, сударь, я в вас верю! Пусть заблуждается весь этот гнусный мир, но вы должны указать ему на заблуждение – в этом ваша доля в этом мире людишек и проходимцев. В небе горит ваша звезда, и вам надо за неё ухватиться. Я скоро буду проездом в Праге, и в мой план входит посещение компании Вингерфельдта. Его знаменитой освещённой усадьбы. Так что, ждите. И да, передайте от меня этому пламенному наэлектризованному гению в поте привет! П.с. Во время Промышленной выставки в Париже, я буду там представлять нашу компанию. Может, наши дороги сойдутся ещё раньше, чем я предполагал. Думайте. Творите. Искренне ваш, Э М С.» На следующий день это же письмо лежало на столе Вингерфельдьта. Закуривая с Николасом папиросы, он задумчиво произнёс, выстукивая победные марши на столе: - А ведь этот Эмс – чертовски славный парень! Из него ещё будет толк, вот увидите, - глаза Алекса засверкали – он говорил правду, ведь кто-кто, а он выбирать людей умел. И славился этой своей точностью. - Значит, нас ждёт промышленная выставка в Париже? – спросил только серб. - Пожалуй, - кивнул головой Вингерфельдт, и глаза его сузились до маленьких щёлок. – Разве твой сосед не говорил с тобой об этом! Хватит уже с него – нагостился он там в Париже – теперь наша очередь подошла. Должны же мы показать миру, чего стоим, чёрт побери! Он подошёл к одному из столов, стоящих в лаборатории и кивнул на фонограф, стоящий на нём. Николас с восхищением взглянул на это простое изобретение, которым хотел обеспечить себе старость Вингерфельдт. Дядя Алекс раскурил ещё одну папиросу, но весь его оптимизм только прибавился. Письмо его вдохновило на то, чтобы показать то, чего он добился. - Вот это, - и он нежно провёл рукой по фонографу, как по голове своего ребёнка, - я покажу всему миру. До этого все о нём читали в газетах, а теперь все увидят воочию. О! Понимаешь, о чём я? А потом мы осветим всю выставку лампочками. Я даже продумал все варианты электрических схем для освещения. Придётся с собой динамо брать. - В общем, нас ждёт что-то грандиозное, - подмигнул правым глазом Николас. - О, каждый год не знаешь, чего ожидать от этих промышленных выставок. Всё время что-то неожиданное. Я думаю, тебе запомнится эти незабываемые дни в Париже... Так и окончился разговор Николаса. И серб впервые задумался о том, как много городов он повидал благодаря этому тучному человеку с таким хитрым взглядом лисы. И сколько ему ещё предстоит повидать под его благословлением. Теперь Вингерфельдт стоял возле крыльца своего дома, а рядом с ним что-то высчитывал в своей записной книжке Альберт Нерст. Этих книжек у Альберта было такое несчётное множество, что все книжные шкафы в его доме ломились от них, а не от книг. Книги пришлось закинуть на чердак. - Знаешь, мне не нравится эта идея с Фарейдой. Он опять там что-то мудрить со своими изобретениями. Вот из-за этих своих времяпрепровождений он тут снова с нами. - Пока он ещё ничего не запатентовал. Знаешь, мне кажется, ты не справедлив к юности. - Потому что сам уже юн только в душе, - согласился Вингерфельдт. – А впрочем, поживём, увидим. Кто знает, может ещё и переманим того башковитого парня у Читтера к нам. У него суп-то в головке варится, вот что я тебе скажу… … Не дремал Париж, ожидая прибытия ванных гостей со дня на день.

Зпт пропущена. Зпт Бросилась в глаза фраза. Подправить стилистику надо. Мысль-то ясна, но не с первого раза прочтения. Нет отредактировано последнее слово. Зпт Зпт Зпт Зпт и слово освещённую - блин, прич. обороты совсем не существуют!!! Зпт вместо тчк. Зпт Чудное сочетание. Не говоря о зпт, говоря так же о смысле. Два прич.оборота, + не кого... Ребят, ну так нельзя. Ворд так не редактирует, я его знаю. Это печально. Дальше меня уже не хватило

Мне кажется, не у каждого человека есть такое двуличие. Есть те, кто всегда остаются собой в любой ситуации. Всегда остаются человеком, вымирающий вид, конечно, но есть те, кто не любит фальшивить и кого воротит от этого всеобщего маскарада.

Первая из трёх обещанных

Что ж, этот день настал! классные наброски сзади тетради. А вот я сколько не пыталась, у меня только сразу работы на бумаге делаются. Клетку я что-то не терплю) Котэ няшен!)

Ну, карандаши легче с собой таскать. В этом плане они универсальны Акварель весьма своеобразна. Мне больше гуашь и пастель по духу

Поздравляю с сим чудесным днём. Больше улыбок, преданных друзей и настоящей полной жизни!

Да ладно, учись.) Редакции - молчком, пихала сие во многие места - пока молчком. А вот бабушка моя имеет связи с кем-то из писателей. В каникулы этим надо будет заняться.

Кумарби Это сарказм? Глава двадцать восьмая Альберт Нерст чинно восседал на стуле – уже выспавшийся, даже немного отдохнувший. Жизнью он впервые был доволен за весь тот период жизни, что он тут находился в распоряжении Вингерфельдта. Он даже не поправлял своего пенсне – что ещё раз говорило о том, как он себя хорошо чувствует. Аль выразительно вытянул вперёд ноги, и несколько минут посвятил ничегонеделанию. Если брать в голову и то, что он был человеком работящим, но любящим и отдохнуть (желательно столько же, сколько он и работал) то ему это очень даже здорово удалось. Возможно, подвал дяди Алекса предназначался для других дел, и уж никак не для отдыха, но самого тирана изобретений не было, что ещё раз подтверждало теорию Академика о том, что отдых нужен каждому. Такие идиллии обычно выпадали нечасто и на очень короткое время, Альберт даже решил засечь время по своим часам, отведённое ему для отдыха. Вскоре в лабораторию явился невысокий тучный человек с горящими глазами. Он осмотрелся вокруг, ища чтобы можно тут покритиковать, и не найдя ничего особенного, хотел было вздохнуть, но на своё несчастье Альберт сам выдал себя, когда решил принять другую позу для своих редких минут блаженства. - Э вона! Развалился тут, чёрт побери! – когда Алекс упёр руки в боки, Альберт чуть не свалился со стула и от неожиданности, и от смеха, ибо в этот миг король электричества был похож на обычную деревенскую бабушку. - У меня ещё минута, - напомнил Альберт, кивнув на карманные часы, лежащие на столе. - Минута так минута, - Алекс даже возмутился. – Считают меня каким-то извергом! Словно бы я способен лишить человека его заслуженного отдыха! Вообще уже! Он ещё секунд пять посылал проклятия, потом встал в боевую позу и решил всю эту минуту смотреть в упор на Нерста взглядом жандарма, который наконец-то сумел поймать тунеядца на месте преступления. Однако тунеядец уже привык к таким выпадам, и вытянувшись во весь рост, сделал ещё более блаженную улыбку, чем ещё больше стал похож на лентяя, за которого его счёл сейчас дядя Алекс. - Минута прошла, - отрапортовал Алекс, прожигая взглядом Нерста. - У тебя часы неправильные, - возразил Альберт. – У меня ещё пятнадцать секунд! - Пропади ты пропадом, лодырь! – закричал Алекс, и человеку незнающему его, могло бы показаться, что он злится и готов метать молнии, но так уж точно не покажется Альберту. Тот повернул голову, что-то высчитал и медленно встал с места. Он устало потёр глаза и бросил взгляд укора на того, кто прервал весь его счастливый отдых. Алекс и не думал отступать, заранее выбирая плацдарм для наступления. - Ну и чего? – спросил сонно Альберт. – Ты оторвал меня от важной работы и чего теперь хочешь? Ты думаешь, я изобрету тебе вторую лампочку? Сейчас я ничего не буду делать. - Это бунт! – провозгласил Вингерфельдт, восторженно сияя глазами. – И твоя баррикада слаба ещё по сравнению с моей. - Это смотря, как ей воспользоваться, - возразил Альберт. Он окинул взглядом стол, взял в руки карандаш и ловко запустил вперёд. Вингерфельдт схватил его натренированной рукой прямо на лету, после чего пустил себе за ухо. Нерст выразительно взглянул на своего босса, но от комментариев воздержался. – Хочешь услышать моё мнение? Я сегодня не намерен заниматься никакими лампами. Я ими занимался вчера, позавчера… Сколько можно? - Сколько нужно, - Алекс закрутил ус. – Ну ладно, я сегодня добрый. Ты знаешь, я ведь давно придумал тебе задание. Помнишь того мальчишку, что газетами торгует? Альберт понял, в каком направлении мыслит Вингерфельдт и сразу навострил уши при последнем выражении. В глазах Академика пробудился искренний интерес к происходящему. Алекс слабо кивнул, поняв, что он интересен людям и прислонил руку к щеке, словно бы поддерживал её. Как назло, он немного затянул с продолжением, и эта пауза оказалась очень долгой. Тем не менее, Алекс быстро собрался с мыслями, и продолжил, видя недовольство Альберта Нерста: - Так вот. У Феликса в квартире сегодня будет небольшая пирушка. Я вот и подумал, не пойти ли нам на некоторое время туда? - А причём здесь Мориц Телеграфный?- зевнул Альберт. - Он-то тебя туда и приведёт. Что, разве вы не найдёте, чем там заняться? Я ценю тебя, Аль. Особенно твои мозги. Ты тут больше всех пашешь в моей лаборатории, уж ради твоей лени я так и быть, уделю один выходной. Но завтра ты мне выполнишь двойную норму. - Так что там, с пирушкой-то? У кого-то, кажется, праздник? - У нас каждый день праздник, - хмыкнул Вингерфельдт. – Я понятия не имею, кто тут и причём. Во второй половине дня, я, может быть, к вам присоединюсь. Ближе к вечеру. - Часа в два? – уточнил Нерст, поднимаясь со стула. Алекс закусил язык за то, что его раскрыли. Для такого человека, как он, совсем не существовало времени и пространства. Единицы времени для него укладывались в вечер и утро. Причём эта наглая привычка была нагло вытащена у Гая, который за днём и ночью, просто не успевал следить. А в общем-то, у каждого из них были свои понятия времени. Например, у Альберта всё складывалось в такую гениальную новую таблицу времени, единицы в которой расположены в порядке их значимости (к несчастью, он до сих пор не придумал ей названия, и посему она не запатентована): «Приду в обед» - в одиннадцать вечера. «Потом» - никогда. «Через пять минут» - два часа. «Как-нибудь, когда-нибудь» - нечто фееричное, влетающее в одно ухо, и вылетающее через другое «Попозже» - см. п.2 «Вчера» - единица времени, за которую берётся временной промежуток от действия, совершённого пять дней назад и до целого месяца «В ближайшее время» - дня через два, три, а то и вовсе никогда «Недавно» - месяц назад «Завтра, послезавтра» - то, чем тешутся лентяи «Буду всегда об этом помнить» - см.п.2 «Да это ещё было при царе Горохе» - вчера «Ещё чуть-чуть, сейчас, вот-вот» - три часа «У меня всё рассчитано по секундам» - просто нелепая отговорка «перерывчик небольшой» - пара недель, месяц И тому подобное. Таблица пользовалась популярностью в узком кругу широких лиц, к которым относились и Алекс, и все его лиходеи, то и дело пополняющие список и записавшиеся в его соавторы. Но всё это – лирическое отступление, которое помогает нам правильно разобраться, как проводят рабочее время в лабораториях Вингерфельдта. Так или иначе, после того, как его выпекли на улицу, Альберт утратив свою лучшую привычку ворчать что-то под нос спокойно пошёл к углу двух улиц, где его поджидал очень важный посыльный. Нерст вновь ушёл в себя, мысленно досыпая свои недосыпанные минуты отдыха, как вдруг услышал что-то позади и громкий бойкий голос над самым ухом: - Уйди с дороги! Чья-то рука сгребла его в сторону, и вперёд проехал небольшой дилижанс, наполненный людьми. Предупреждения и действия оказались, как нельзя кстати. Впереди, у перекрёстка стоял какой-то парнишка, одних лет с Надькевичем, размахивающий красным флажком, символом опасности. Альберт слабо усмехнулся. Дилижанс без лошадей, полностью работающий на паровом двигателе (автомобили только-только входили в нашу жизнь!), ехал со скоростью 4 км/ч, но на то время, как решил Альберт, это уже динозавры прошлого. - Да, на электромобилях у них это получается гораздо лучше, - задумчиво протянул спаситель Нерста. – Эти дилижансы тут по Праге колесят, чёрт знает, с какого мохнатого года… - Ну, - протянул Нерст, как ни в чём не бывало. – Изобретения, покамест, плохо внедряются в нашу жизнь. Пусть и треть века спустя после дилижансов изобрели, наконец, нечто стоящее. - Ты ещё мне об этом расскажи! У нас же есть уже знаток автомобильного прогресса, Феликс Ван… - Я понял. А, Надькевич! Я ведь тебя сразу-то и не узнал! - Здрасьте, приехали! Я ему жизнь спас, а он даже не повернулся. - Я хотел броситься под форд, - начал оправдываться Нерст. – Но пенсне слетели с носа и помешали привести в жизнь мне свой весьма оригинальный замысел, представляешь? Ну что, будешь сегодня моей собакой-поводырём? - Ты сам кого хочешь приведёшь хоть на край света, - фыркнул Надькевич. Только сейчас Альберт заметил у него в руке внушительную пачку газет. Неожиданно в голову Морица пришла оригинальная идея. – Значит так, дружок! Берёшь половину моих газет и стоишь на этом месте, продаёшь их. А я тем временем на своём двухколёсном коне расправлюсь с ними в другом конце города. Договорились? Договорились! – и он умчался, даже не дав высказаться Альберту. Нерст взял в руки газеты и поспешил проявить свою коммерческую изобретательность, все ещё улыбаясь про себя тому, что встретил такого удивительного и наглого мальчишку, которому Цезарь и в подмётки не годился. Дядя Алекс любовался на своё произведение искусства – лампочку накаливания, и в конце концов, осмотрев её со всех сторон, пришёл к выводу, что всё не так уж и плохо. Даже лучше, чем он предполагал. Вингерфельдт отвёл взгляд от лампы, и сквозь неё взглянул на расплывающееся в стекле лицо Бариджальда. - Вот как! Первый день в жизни я ничего не делаю. Пора бы уже заняться самым нудным и неинтересным. - Но ведь мы уже сделали всё, что могли, - удивился Бари. - У нас по-прежнему много работы, - возразил Алекс и кивнул головой на Витуса, зарывшегося в своих расчетах. В его ведомстве были все финансовые дела изобретателя. - Мы сделали лампочку для себя. Теперь надо сделать такую же – но для народа, - пояснил Витус.- Мы ведь хотим, чтобы эра газового света подошла к концу, а? - И чего же вы собираетесь сделать? – заинтересовался Авас. - У нас гениальный план действий! – засверкали глаза Витуса. Получив одобрение в глазах Вингерфельдта, он раскатал по столу огромный лист бумаги, взял карандаш и принялся рисовать иллюстрации к своему дальнейшему рассказу. – Для начала мы подберём дешёвый материал для нашей лампы… - Опять! – вздохнул Бари, у которого ещё пальцы не оправились от монотонных движений. - … Затем сделаем наиболее прочную и дешёвую конструкцию, исключим всё лишнее, собьём цену. Но! Я бы попросил помнить о том, что как бы интересно это не звучало, нам надо донести наше изобретение до рыночных кондиций. Нам надо, чтобы такие Морганы получили свою прибыль, как мы получили их, правильно? Время расплачиваться со спонсорами. А затем? Вот скажи, Бари, чтобы было, если бы Александр Белл оставил в зародыше своё изобретение? Нам нужны патенты. Мы хотим установить монополию на освещение и электрификацию всего мира, чтобы только наши компании могли осуществлять этот проект. Понятно? - Я надеюсь, у нас хоть время-то будет? – задал вопрос Авас, немного приуныв. - У нас очень мало времени, - вставил со своего места дядя Алекс. – Ещё меньше, чем было. Мы раскрыли свои карты, и теперь наша задача со скоростью света внедрить изобретение в жизнь, пока нас кто-то не опередил. Наша задача очень проста – весь мир чего-то ждёт от кудесника с его командой дилетантов, мы же не будем их разочаровывать? Все коротко кивнули и откинулись на стулья. Это решался план боевых действий на ближайшие два месяца, причём в обращение он поступает с завтрашнего дня. До этого всё должно быть уже готово. Витус ещё что-то высчитал на своём листе, но видно было, что сегодня ему было не до своих цифр. Бари и Авас стояли сонные. Наконец до Вингерфельдта дошло. - А! Я же забыл, ведь вы вчера праздновали Новый Год… - усмехнулся Алекс. - Грех перерабатывать, - резко отозвался Витус. – Но мы так никогда не скажем, ты это знаешь. - Что-то я не вижу главного физика! – подозрительно прищурился Бари. - Да-да, где Альберт? - Его еврейская натура запросила покоя, - отозвался Алекс. – Ему не воспрепятствуешь! - Этому только и нужен покой! – вздохнул Авас, а Витус добавил: - Этим евреям позволительны любые роскоши! Они, кстати, все скупердяи до единого! Небось, сейчас зря время не просиживает и подрабатывает где-нибудь? - Газеты что ли носит на подхвате у Надькевича? – спросил Алекс. – Тогда это очень прибыльно. Витус, я тут знаю одного мальчишку, могу приставить тебя к нему в наёмные работники. Финансист лишь рукой махнул. Альберт быстро расправился со своей пачкой газет, хотя покупали их с меньшей охотой, чему Надькевича. Когда Нерст распрощался с последней, появился и сам телеграфист на своём коне – гордый, сияющий. И главное без единого намёка на существование газет в своих руках. - Я за тобой наблюдал. Весьма недурно, друг! Весьма! Только вот понаглее надо быть, - Надькевич упёр руки в боки и усмехнулся. Альберт лишь головой покачал в ответ. - Ну, этому ты меня постепенно научишь! - Этому я не научу – с этим надо родиться и жить. Так! Я забыл, с какой целью ты решил меня посетить, а старый добрый Академик? Я ведь легко отделаюсь ото всех твоих нападок! Нерст скрестил на груди руки, наклонил голову. Пенсне здорово блеснули на солнце, что стало даже не видно глаз. Но весь вид Альберта говорил о том, что он о чём-то таинственном размышляет, словно бы собирался выступать со своей речью на суде. И посему надо готовиться к чему-то страшному со стороны господ судей в лице Надькевича. - Увы, весь мой грех пребывания на этой священной земле ограничивается тем, что с тобой мне суждено пройтись до Феликса. - А в дом не будешь заходить? – Надькевич прищурил правый глаз. - Ага, сейчас! – Нерст изобразил злость на лице. – Так что, проводишь меня? - Что я тебе, поводырь что ли?! – Мориц проворчал ещё что-то в том же духе, пока провожал взглядом спешащих куда-то прохожих. – Ладно, я сегодня добрый. Пошли! Оказалось, что до Феликса совсем рукой подать. Они обошли два квартала, как увидели весьма миниатюрный и приятный глазу дом, чем-то напоминающий совсем уже старинные дома древних-древних времён. На окошках всего дома стояли цветы, были ещё наличники, что создавало атмосферу домашнего уюта. Нерсту было весьма нетрудно догадаться, что они пришли туда, куда нужно, особенно после того, как он чуть не наступил на ногу остановившемуся своему спутнику. Надькевич тихо свистнул, и вскоре из одного из многочисленных окон высунулась физиономия Феликса, счастливая как никогда. Увидев того, кто его звал, он задумчиво кивнул головой, после чего исчез в своём окошке. Нерст поспешил спросить полушёпотом: - Так что же всё-таки произошло сегодня? Почему именно сейчас все здесь так нужны? - Т-с-с! Не разглашай государственную тайну! Тайные глубины оттого и тайные, покуда держат свою тайну. Увидишь. Поймёшь, - Надькевич был сам на себя не похож в этот момент, когда говорил. Они вошли к Феликсу совсем не свои. Как-то разом переменившие свои характеры. Феликс скромно кивнул им вперёд – «мол, осваивайтесь», после чего поспешил исчезнуть в известном лишь ему одному направлении. Гостям ничего не оставалось, как войти в квартиру, и начать быстро изучать её взглядом – тут уж они были впервые! Их взорам предстали небольшие комнаты, украшенные довольно просто, без изысков, но однако те простые вещи. Что тут находились, создавали атмосферу уюта, и однажды войдя сюда, уже вряд ли хотелось куда-то уходить. В ту комнату, куда их послал Феликс, они вошли с особенным вожделением. Она немного выделялась из других комнат, и посему вполне заслуженно заслужила внимание гостей. В центре неё стоял огромный круглый стол, застеленной весьма красочной скатертью. Как понял чуть позже Нерст, красочной её делали солнечные блики на ней, которые преобразили стол до неузнаваемости. На самом столе уже стояли чашки чая, самовар (особенная вещь, которой гордился Феликс, чего уж тут греха таить), и небольшие салфеточки. Когда Альберт с Морицем стали осматривать комнату дальше, они смогли найти в ней много удивительных вещей. Так, возле огромного серванта Нерст смог обнаружить фотоаппарат, немного запыливший от времени. Такой обычно носили с собой путешественники. Хм, так может Феликс имеет такую давнюю страсть ко всему неизведанному? Словно в подтверждение своих слов, он и нашёл весьма скудные фотографии, где Феликс изображался в весьма любопытных местах. Далее ими был обнаружен фонограф, которые ишь недавно стал выпускать в массовое производство Алекс Вингерфельдт. Причём на нём уже была установлена какая-то запись, судя по всему, её слушал хозяин, пока ждал гостей. На полу валялись несколько ярких половиков, а возле окна стояло кресло, на котором лежали газеты. На небольшой полке, прибитой к стене, располагались различные записи для фонографа и небольшая стопка книг. Когда Нерст подошёл, он понял, что всё это книги про автомобилестроение. Альберт, сделав это открытие, немало удивился, после чего присел в кресло, мельком пробежался по газете, а затем услышал довольный голос Надькевича: - Ну, а я что говорил? А ты, небось, не верил, что он увлекается автомобилями. Ты бы побывал в его магазине – тебе сразу стало бы ясно, что происходит в мире, пока ты торчишь в своём подземелье. - Так не специально же я там торчу, - вздохнул только Альберт. – Чем предлагаешь заняться, а, проныра? - Расскажи что-нибудь! – засияли глаза Морица. - Что? - Ну, что-нибудь. Может даже из своей прошлой жизни… Альберт мысленно вздрогнул при этих словах, в его глазах отразилась боль, но постепенно она ушла вглубь души, оставив место лишь внешним впечатлениям. Подавив в себе эту секундную слабость, которую Мориц даже не успел заметить из-за её скорости, Альберт облокотился о кресло с видом человека, владеющего козырём в своём рукаве. Он слабо улыбнулся, а глаза его выражали загадочность. - Ну, а что? А почему бы мне, собственно, и не рассказать тебе про это? Тогда слушай. Надькевич, весьма любопытный ко всему творящемуся в мире, просто замер от удивления и любопытства. Он присел на стул и долго всматривался в бесстрастное лицо своего рассказчика, словно бы собирался найти там новые черты, что должны были затмить все старые. - Патрон мой, уже бывший, Генри Читтер, весьма бы не одобрил сейчас моих действий. Я могу сказать даже больше – он боялся меня и воспоминаний о прошлом. Это-то то в конце концов вынудило сделать его шаг в пропасть. Но мой рассказ будет не об этом. Скажи-ка мне, что ты знаешь о Золотом времени Америки? - Каком ещё золотом времени? – не понял Надькевич. - Уже хорошо, - Нерст щёлкнул языком. – Тебе ещё интереснее будет. Золотое время – эта та эпоха истории, когда началась знаменитая золотая лихорадка, теперь ты понимаешь, о чём я тебе буду говорить? Я не люблю эти воспоминания, особенно разглашать их во всеуслашанье, но для тебя я отберу отдельные фрагменты из своей жизни, которые вряд ли будут больны моему сердцу. - Это ведь после Аляски у тебя стал такой характер? – спросил с замиранием сердца Надькевич. - Да, - дрогнул голос Альберта. После этого Надькевич уже не решился о чём-то спрашивать Альберта, видя в какую задумчивость погрузил своего рассказчика. Нерст был словно в трансе и мысленно витал где-то в облаках, причём его лицо приняло какой-то злобный отблеск торжества, разом сменившийся неземной грустью, как подумал Мориц, по давно минувшим временам. Альберт долго сидел в этой неподвижной позе, потом словно бы пробудился от своей зимней спячки, и посмотрел взглядом философа на своего собеседника: - Да, именно там изменился мой характер. Впрочем, было бы весьма странным, если бы он этого не сделал. Весёлые люди мгновенно теряли там свой оптимизм и превращались в тряпки, и лишь самые наглые и бессовестные могли выжить в этом круговороте из золота и крови. Нерст постучал пальцами по столу, ему разом как-то стало неуютно. Он сморщил лицо, словно бы поел лимона, затем быстро обвёл глазами комнату. - А! Вот что мы сделаем! Давай-ка поставим фонограф проигрывать запись, может, так оно будет гораздо лучше, кто ж знает. Да… так наверное будет лучше… Надькевич с благоверным ужасом и восхищением следил за действиями этого высокого человека с чёрными, гладкими волосами, у которого вся фигура скорее напоминала о профессиональной деятельности, нежели о каких-то там былых воспоминаниях. У Нерста дрожали руки от волнения, которое он пытался скрыть, ставя проигрывать фонограф. Сделав это, он снова присел в кресло, пытаясь скрыть свою слабость, но Надькевич всё же заметил её: - Ты в порядке? - Да… всё как нельзя лучше, приятель. Не надо волноваться. - Может, я сделал тебе больно, выведя тебя на такой разговор? - Нет, - твёрдая усмешка мелькнула на потрескавшихся губах Нерста. – Я расскажу тебе всё, как обещал. Мне нечего стыдиться своего прошлого – оно уже прошло, и к тому же, я смог исправить свою главную ошибку, что, несомненно, спасло меня от куда больших прегрешений. Не надо ничего говорить! Сядь и слушай! Но только очень внимательно – дважды я повторять не буду. Он подмигнул правым глазом, но Надькевич сразу почувствовал какое-то стремление к защите, как будто бы ему что-то угрожало. Вскоре он сам себя убедил, что этот загадочный человек в пенсне вряд ли способен причинить ему что-то дурное. Нерст заложил пальцы в кулак, весь сияя от предстоящего разговора. Сейчас он был похож на Повелителя мира. Только теперь до Морица наконец дошло, зачем Альберт включил фонограф – ведь тот тем самым пытался оградить себя и беседу – чтобы их не застали врасплох и не смогли задать весьма неприятных вопросов ему – Нерсту. - Ну что, все меры приняты. Теперь я наконец-то могу начать… И Альберт начал свой печальный рассказ. Из его уст доносились весьма красноречивые фразы и выражения, которые разом соткали Надькевичу удивительный мир, полный загадок и таинственности. Голос Нерста был тихим, никуда не спешащим, но порой он начинал входить в кураж, и тогда мог сорваться чуть ли не до крика, до того хотелось ему произвести впечатление на слушателя. Так Морицу ещё никто ничего не рассказывал. Он почувствовал какую-то сонливость, вызванную именно этим влиянием Нерста, но поспешил откинуть её в сторону, чтоб не путалась под ногами. А Нерст говорил и говорил. И всё его лицо пылало самыми разными чувствами по мере того, как он приближался к концу своего повествования. Он говорил не складно, порой прерывал рассказ непродолжительными паузами, после чего снова кидался продолжить беседу, причём делал он это с какой-то одержимостью дьявола. Но своего он добился – впечатления на слушателя это произвело. Да ещё и какое! Перед взглядом Надькевича пронеслись картины, о существовании которых он уж точно никак не мог догадываться. Теперь эти образы заплыли перед его глазами так ясно, что никакой художник не смог бы лучше сделать иллюстрации к рассказу Нерста, чем живое воображении уличного мальчишки Морица Надькевича, который подрабатывал разносчиком газет и телеграфистом. Нерст говорил много – в особенности об Аляске, о её природе, обычаях и нравах, о людях. Хотя всё это было во всём мире с избытком, но здесь, в этом нетронутом человеком краю оно производило совсем другой, противоположный эффект… Надькевич замер после очередной подзатянувшейся паузы, и Нерст уже стал продолжать свой рассказ, как вдруг резко оборвал его на полуслове. Из-за двери послышался глухой голос Вингерфельдта: - Что ж ты замолчал? Продолжай… - это было сказано с присущей учёному рассеянностью и некоторой долей любопытства. Нерст лишь отрицательно покачал головой, наклонил голову и умолк. Рассказ он больше не собирался продолжать, и, как понял Надькевич, от него едва ли можно будет сегодня добиться слов на эту тему. Было видно, что ему неприятна эта тема. Всё вдохновение Нерста исчезло где-то в глубине души, и он так и сидел на месте, склонив голову и размышляя о чём-то своём. Его выражение лица очень ясно говорило о том, что он не хотел никого пускать в свой внутренний мир. Вингерфельдт осторожно вошёл в комнату, присел за стол. Следом вошли Николас, Феликс, а кто-то ещё остался стоять в дверях. Нерст даже не обратил внимания на вошедших, напряжённо думая о своём. Как ему хотелось в этот миг провалиться под землю! Но его уже заметили, и прятаться было некуда… - Ладно. Феликс, может, ты всё-таки скажешь, зачем понадобилось сегодня всех нас здесь собирать? – спросил нетерпеливо Николас. В этот миг в комнату поспешила войти ещё одна личность, до этого предпочитавшая прятаться в тени, и тем самым немало удивила своим присутствием всех здесь находящихся. Вингерфельдт от удивления даже выронил чайную ложечку, которой до этого играл на столе. Надькевич, и даже Нерст, удивлённо подняли глаза вверх, словно бы они увидели какое-то диковинное животное, а не человека. Николас даже протёр глаза, тем самым обогнав всех присутствующих по своему удивлению. Да, было от чего не верить своим глазам! Перед ними стоял, уперев руки в бока, сам Гай Гезенфорд! Лицо его было явно чем-то недовольно, однако он старался этого не выражать, правда, это плохо у него получалось. Вновь прибывший в доблестные ряды своей электрической армии, он поспешил снова принять на себя свои полномочия главного управляющего, и решил теперь, что, наконец, настало то долгожданное время, когда всё можно взять в свои ежовые рукавицы. Прежний Гай вернулся, отдохнувший, с новыми впечатлениями, чувствами, так резко нахлынувшими на него, печалями и радостями. Он пришёл сюда, чтобы теперь обо всём этом поведать им. Но это уже был далеко не прежний Гай, с его остротами и странным несносным характером. В нескольких шагах от Нерста он вдруг остановился, и полным злости лицом обернулся к Вингерфельдту, рассеяно озирающемуся вокруг. Глаза Гая метали молнии. - Ты спрашиваешь, почему он молчит? Почему прекратил рассказ? Хочешь, я отвечу всем вам на этот вопрос, раз на то дело пошло?! – Гай присел на стул, и последний показался маленьким и хрупким по сравнению с самим валлийцем, в мыслях которого вряд ли можно было заметить что-то хорошее. Вингерфельдт удивлённо качнул головой, словно бы до него не сразу дошло, о чём говорит этот славный малый, затем поднял глаза на разъярённого Гая, ожидая ответа на незаданный вопрос. И он дождался его. Гай, весь злой по непонятной причине, горевший желанием раскрыть людям глаза на правду, теперь сидел перед Алексом, и все его действия уже ничего не предвещали ничего доброго. Валлиец словно бы с издёвкой, поспешил спросить: - Ну-с, каков будет твой положительный ответ?! - Для начала мне надо услышать твой отрицательный вопрос, - Вингерфельдт был спокоен, как скала. – Что это ты так взвёлся, а, Гай? - Потому что я жажду, чтобы вы услышали правду. Вы, кого жизнь не забрасывала в такие дали, где первостепенными становятся инстинкты выживания, а не культурные или какие-либо ценности. Разве вы знаете, что значит настоящая жизнь? Нерст боится своих воспоминаний. Знаете почему? Потому как они полны такой грязи и лишений. Где за деньги, за какие-то жалкие геллеры или центы решалась вся дальнейшая судьба. Где все деньги были обагрены кровью множества людей, и где эти жизни вообще ничего не стоили? После этого он взглянул на Нерста так, словно бы у того руки действительно были в крови невинных жертв. Сам Альберт лишь удивлённо раскрыл рот, не в силах сказать что-либо в ответ. Настолько поразил его диалог этого странного парня, прибывшего издалека. В горле Нерста застрял ком, и он был уже не в силах его проглотить. Впрочем, Гай и не ждал от него никакого ответа. Он обернулся к другим слушателям и стал ждать ответа от них. Вингерфельдт на миг погрузился в свои размышления, было видно, как нахмурились его густые брови, но в тот же миг они поспешили вернуться в первоначальное состояние, а в глазах учёного появилась ясность по поводу своего положения. - Гай, все мы выходцы из весьма скромных семей. Ты не находишь это таковым? Я сам притерпелся достаточно за свою жизнь, но мне нечего скрывать. Ибо человек я из работящих. - Да, но вряд ли тебе суждено было пройти через всё то, через что прошёл я, или тот же Альберт. В этом-то и заключается наше с тобой различие во взглядах. Премилый дядя Алекс, я бы давно обратил твоё внимание на одну любопытную заковырку в истории: и я гляжу на свою биографию, как на нечто неудавшееся. Воспоминания причиняют мне боль. Как причиняют и Альберту. Да, мы могли бы быть совершенно другими. Но мы те же. Я готов зуб дать, что такой парень, как Нерст, был весьма неплохим в своё время, но именно нужда кинула его туда, куда бы ни один нормальный человек не вступил бы ногой. - И всё же я не понимаю, что ты нам хочешь сказать? – Вингерфельдт слегка наклонил голову и всё выражение его лица стало сочетать в себе подозрительность и любопытство. - Не понимаешь? Хорошо. Вот скажи, тебя когда-нибудь отвергало твоё общество, в котором ты жил? Оно изгоняло тебя прочь, бросало на произвол судьбы?! - Ты не прав, Гай, - раздался тоненький голосок позади, в котором Гай узнал Мэриан. – Мы сами себе создаём такую судьбу. К чему поднимать всю эту грязь наверх, в мире вполне хватает грусти и печали. Подумай сам, человек должен стремиться к совершенству. Ты человек начитанный, и ты тем более должен понять, что надо стремиться ко всему красивому и изящному. - О да, - что-то ядовитое мелькнуло на лице Гая. – Только, чтобы понять действительно всю ценность пищи, надо сначала пройти через жуткий голод, и ты никогда не поймёшь, что такое вода, пока не претерпишь жажды. Этот новый оратор, проснувшейся в Гае, задел какую-то струну в обществе всех сидящих здесь. И все ведь прекрасно понимали, что он ведь прав в чём-то. Но знать бы им только, в чём заключалась вся эта навязчивая правота? - Вы не ответили на мой вопрос, - стал продолжать Гай, скрестив руки на груди и, с выжиданием глядя на людей. Беспомощно сверкали глаза Вингерфельдта. - А разве тебя общество изгоняло прочь? Разве не ты сам отгородился от него, признав только свою отшельническую жизнь? Ведь ты сам сделал так, чтобы к тебе были плохо расположены. Сейчас ты один, и поэтому решил излить все свои мысли по поводу тоски и одиночества мне? Ты, который сам же себя и обрёк на это? - Да, я ужасно колючий, у меня ужасно несносный характер. Да, да, всё это так! – Гая просто метало в разные стороны. – Вы хотите, чтобы я посочувствовал, помог тому обществу, о котором вы говорите. Но это общество выкинуло меня за борт. Когда я умирал от голода, где было это общество? О, оно смеялось презрительно надо мной. И что я мог сделать в эти года своей беспросветной молодости, которую у меня украли эти алчные люди? Теперь никто не вернёт мне того времени. Мало того! Едва я обрёл средства к существованию, так у меня сразу появилось много влиятельных друзей, я сразу стал всем и везде нужен. А ведь я по-прежнему тот же Гай, что и голодал в трущобах. И, тем не менее, вы мне ещё что-то говорите о равенстве, что человека любят не за деньги, и сами противоречите своим словам. - Заметь, друже, ты сам затеял этот разговор, и никто тебя за язык не тянул, - подметил Алекс. – Разве тебе он так уж приятен? Посмотри на себя – где твой прежний оптимизм, твоя так называемая любовь к жизни? Куда ты дел прежнего Гая Гезенфорда, который был гвоздём всей нашей компании? Гезенфорд вздохнул и, причём так тяжело и искренне, что всем невольно стало жаль его. Гай вдруг из бесстрашного и яростного тигра превратился в маленького кота, усмирённого хозяином. Несколько минут он просидел, наклонив голову, затем решил продолжить своим тихим, не способным уже к мятежу голосом: - Прежний Гай остался там, в стране иллюзий и святости. Сейчас он увидел реальность и рассыпался на мелкие кусочки… - Мне таких Гаев не надо! – разбушевался Вингерфельдт. – Я тебя на сегодня увольняю из компании. - Брось, Алекс! Можно убежать от кого угодно, кроме себя. И никаким тут уже юмором ты не поможешь. На этом, можно сказать, этот разговор, неприятный для всех и должен бы завершиться, пока Гай случайно не обнаружил газеты на коленях Альберта и не решил прочесть пару статей в ней. Это ещё больше подтвердило все его мысли и всю его печаль. Казалось, от самих букв веяло какой-то мелочностью, тщеславием, ничтожностью… Альберт всё это время наблюдал за действиями валлийца, в котором за такой короткий срок произошла столь резкая перемена. Гай тем времен открыл газету на произвольной странице, и взгляд его невольно упал на одну из статей. В ней воспроизводилось интервью, взятое у одного сейчас много добившегося деятеля, ныне известного на весь мир адвоката. Этот человек всё своё время, начиная с детства, нещадно копил деньги. Копил и копил. Он не тратил их ни на какие развлечения, а усердно складывал себе на будущее. Он жертвовал самым святым, а что же теперь… теперь этот человек всеми почитаем, но счастлив ли он? Гай оторвал взгляд, полный грусти и задумчивости, от газеты, и столкнулся глазами с Альбертом, ожидающего рецензию на прочитанный материал. Гезенфорд качнул немного головой и произнёс так тихо-тихо, что его мог услышать лишь Академик: - «Он получает зарплату в тридцать тысяч долларов». И, тем не менее, он отказывается ото всех высших постов, и от него веет тоской. Тоской по жизни, этому миру. Он и не догадывается, что сам у себя украл жизнь, когда ещё там, в детстве, копил свои деньги. Во имя чего? Он лишил себя детства, и теперь уже никогда его не вернёт… «Наверное, это очень подходит к твоему нынешнему положению», - удивился сам точно подобранной фразе Альберт, с сочувствием слушая Гая, который потерял своё детство, но скорее, не по своей воле, и теперь ничто ему не изгладит этого ощущения потери. Может, именно это понял Гай, который до этого времени считал, что порвал все связи со своей прошлой жизнью, а потом встретивший своего некогда знакомого на улицах Парижа? В этот вечер много смеялись. Смеялся и Гай, и казалось, от самого общества веет весёлостью и хорошим настроением. Но тем не менее, Альберт быстро сообразил, что всё это фальшь. Фальшь не для компании, а конкретно для них двоих, для Академика и него, Гая, задевшего в нём его больную струну. Гай собирался домой, но ещё успел бросить одну-единственную фразу, адресованную именно Альберту Нерсту: - Что ни час, то короче наш жизненный путь! Эй, товарищ, наливай же заздравную чашу, кто знает, что будет у нас впереди? Академик довольно долго провожал взглядом фигуру Гая, высокую, тощую, вконец сломленную своими выводами и заключениями, и главное, полностью одинокую в этом мире. И в этой фигуре он, наконец, увидел родственную себе душу, которая могла его понять. В этот миг Альберту показалось всё таким мелочным и ничтожным, что он даже и не знал, чтобы тут можно сделать… И кто же всё-таки знает, что будет у них впереди? И, наверное, самое лучшее, к чему мог прийти Альберт, было именно то, что надо идти по жизни с гордо поднятой головой. Надо довольствоваться лишь одним настоящим, ибо оно краткое, как дым, и мгновенно перетекает в прошлое…

Ах, да он же няшка!) А мне нравится без цвета. Набросок чисто. Хотя в цвете интересно увидеть) Вести, да.

Вах-вах! Такой яркий фон, такие эмоциональные глаза. Очень интересно!

Ого, сколько букафф! Собственная стилистика - менять местами слова в предложении.) Например прилагательные с существительными) А это моя фирменная фишка - писать везде "пред" вместо "перед") Уже лучшено пока два, наращивай умения)) кочки относятся к глаголу вспоминать. Впрочем, коли напрягает, подправлю. Касаемо фамилий. Честно говоря, я с ними сама с ума сошла. Где-то склоняются, где-то нет. И всё документалистика. Хм, в дальнейшем проблемы Гая я более подробно опишу, и собственно, начало истории, останется продумать вот этот именно кусок истории. Впрочем, это ерунда уже) Но меня наводит на кучу мыслей, которые я изложу через пару глав.

Какая жалость Как всегда, на самом интересном месте) И завалит нас букаффками, алсо, да!

В общем,теперь все будут друг друга поливать грязью в том числе и в этой теме. Интересно, как она разовьётся.

Хм, что-то эту тему подзабросили.) Неужели она всё-таки не станет горячей?